Возникла парадоксальная ситуация: власть, казалось бы, укрепляется, а государственность в кризисе. И правительство, и многие деятели оппозиции пытаются найти выход в восстановлении старых имперских и советских символов, не понимая, что сопутствующие этим символам отношения не восстановятся.
Власти, похоже, искренне думали, будто удачный подбор символов может заменить общественный договор. А потому пытались перехватить лозунги националистической оппозиции. И тех и других объединяла общая авторитарная традиция. Однако правительство, несмотря на всю свою риторику, не получало поддержки социальных слоев, составлявших опору националистов. Не имея возможности использовать советские образы, власти пытались восстановить имперскую символику. Но все эти орлы, короны, титулы и другие символы власти неадекватны новой жизни, а потому вызывают смех. При упоминании «начальника департамента» вспоминаются лишь гротескные образы Гоголя, а при словах «Государственная Дума» почему-то на ум непременно приходит слово «разгон». Тем временем стихийно формируются новые символы, которые вполне адекватны сегодняшнему дню, но все равно вызывают несерьезное отношение: киска, которая покупает «Вискас», кока-кола, «Педдигри Пал», шоколад «Топик». Да, это и есть образ новой власти — власти денег и фирменных ярлыков. В конечном счете лозунг «у “МММ” нет проблем» ничем не хуже, чем «народ и партия едины». Но как бы ни были притягательны образы коммерческой рекламы, они не вызывают того доверия, без которого немыслимо нормальное существование государства.
Это проявилось в предвыборной кампании 1993 года, когда власть пыталась агитировать народ, соединяя эстетику коммерческой рекламы с привычными образами советской пропаганды — сцены уборки урожая перемежались с изображением породистой собаки, а заканчивалось все традиционными говорящими головами. То, что все без исключения ельцинократы прибегали к постановочным клипам и кадрам старой советской кинохроники, далеко не случайно: в повседневной жизни людей они не нашли выразительных образов и символов, работающих на укрепление доверия к власти.
Глядя на это, граждане лишь запутывались. Видя говорящие головы, которые каждый вечер выглядывали из «ящика», избиратели смутно начинали понимать, что все эти господа стоят друг друга. Никто не чувствовал эмоционального родства с политиками. Оппозиционные «депутаты в кандидаты» (именно так представили одного деятеля за его же деньги на московском телевидении!) мало чем отличались от официальных. Все многословно разглагольствовали о том, что народ устал от речей, обещали положить конец пустым обещаниям. Коммунисты, у которых не было денег, чтобы купить эфирное время, навредили себе меньше других. И лишь один кандидат — Владимир Вольфович Жириновский — развлек публику страшными историями про злых инородцев и рассуждениями про «гагаузов и гомосексуалистов». Только в нем обыватель готов был узнать себя — со всеми своими предрассудками и низменными инстинктами.
Это был не только крах пропаганды. Мы вновь, второй раз за какие-то 3-4 года, переживали крушение господствующей идеологии, которая уже никого не может ни мобилизовать, ни примирить с жизнью, ни объединить для общего дела. Если государство оказывается неспособно согласовывать общественные интересы, оно полностью теряет связь с народом и предстает в его глазах либо как чуждый орган, служащий интересам олигархии, либо как враждебный аппарат насилия. В первом случае ответ большинства — безразличие к жизни государства, во втором — ненависть и сопротивление. Россия 90-х гг. находится где-то между первым и вторым. Точнее, переходит от первого ко второму.
Ельцинский режим в Россия сложился в результате двух переворотов. В августе 1991 г. Ельцин защищал Белый дом и конституционный порядок против «коммунистических путчистов», незаконно организовавших Государственный Комитет по Чрезвычайному Положению (ГКЧП), а в сентябре-октябре 1993 г. тот же Ельцин сам отменил конституцию и расстреливал Белый дом (чего августовские «путчисты» сделать не решились). По существу, однако, уже в августе 1991 г. Ельцин и его окружение действовали антиконституционно. Августовский путч остается весьма загадочной страницей истории России. Его участники, вспоминая о тех событиях, постоянно противоречат друг другу и самим себе. Знал ли Горбачев о готовящемся путче заранее, одобрил ли он его в принципе, предпочтя уйти в тень, пока ГКЧП будет наводить порядок? Горбачев, естественно, утверждает, что не знал, деятели ГКЧП утверждают обратное. Роль Ельцина в тех событиях тоже остается под вопросом — слишком многое указывает на то, что он знал о готовящемся перевороте, а сами путчисты имели основания рассчитывать на сотрудничество, и его жесткое сопротивление оказалось для них полной неожиданностью13). Но главное все же не это. Пока ГКЧП неудачно пытался организовать свой переворот, Ельцин осуществил собственный — успешный. Власть от союзных структур, подчинявшихся Горбачеву, перешла к российской республиканской бюрократии, находившейся под контролем Ельцина. Вернувшись в Москву после августовских событий, Горбачев оказался президентом без государства. Официальный роспуск Советского Союза в Беловежской Пуще был предрешен.