При этих словах в комнату вошла Фаншетта, ее познакомили с кузиной, и разговор перешел на другие темы. Как я тебе уже говорил, девочка эта — прелесть, и если бы судьба моя не была уже решена, я охотно осуществил бы замысел ее сестры. Я в восторге от этой пленительной покровительницы! Ведь я знал каковы были ее намерения; когда малютка приехала, госпожа Парангон собралась мне ее показать, узнать мое впечатление, — и вот все ее замыслы рухнули; но и это не вызывает у нее гнева, она все прощает, более того — она хочет быть нам полезной... Она даже вызывает у меня чувство сожаления, что я счастлив. Ах, как было бы упоительно пожертвовать ради нее своим счастьем!..
Остаток дня прошел отменно. Я увез свою жену, когда ожидали возвращения господина Парангона. Приехав к ней, я уже не принимал таких мер предосторожности, как раньше. Мы поужинали вдвоем. Девушка, прислуживающая ей, была, видимо, удивлена нашей непринужденностью; она видит меня впервые, ибо Манон всегда сама отворяла мне дверь. Все же мне пришлось ненадолго выйти, а потом снова войти через заднюю дверцу. Пройдет несколько дней и мы, надеюсь, откажемся от этих стеснений, по крайней мере в домашней обстановке.
Я сказал, что собираюсь писать тебе; тебе кланяются; мадемуазель Тьенетта рассчитывает на твою осторожность, а я — на твою дружбу.
Два-три дня спустя я получил от господина Луазо записку, которую не могу теперь разыскать; смысл ее был такой:
Следует быть ко всему готовым, любезный господин Р***, жизнь — зыбкие подмостки, на коих приходится наблюдать самые поразительные сцены и чем они поразительнее, тем меньше следует торопиться высказывать суждения о них. Нередко они бывают вызваны такими причинами, в силу которых оказывается достойным похвалы то, что на первый взгляд заслуживало осуждения. К такого рода событиям относится и то, о котором меня просили Вас уведомить. Ваш брат Эдмон, мой близкий друг, женился; но взгляды мои Вам известны и Вы понимаете насколько я далек от мысли восхвалять дурной поступок. Так вот, Ваш брат не мог поступить иначе и я лично уважаю его после этого еще больше. Клянусь Вам в этом перед богом. С тех пор как мадемуазель Манон стала его женой, она — воплощенная добродетель, и т. д.
ПИСЬМО XLVII
У меня такое ощущение, любезный старшой, будто с моих плеч сняли нестерпимое бремя. Ты знаешь, как я люблю тебя, и необходимость что-то от тебя скрывать причиняла мне жестокие страдания. Наконец, благодаря вмешательству госпожи Парангон, наши родители все одобрили; я отлично сознаю сколь многим я обязан их снисходительности и понимаю, что мой брак был нежелателен. Но убеди их, друг мой, что они составили счастье одного из своих сыновей. Женщин, достойных уважения, можно разделить на две группы, любезный старшой: одни добродетельны постоянно, другие, допустив падение, именно благодаря этому падению утвердились на стезе добродетели. Не в меру хвалимый, хоть и решительно никакого значения не имеющий, цветок невинности[26] в действительности столь мало ценится в женщине, что у молодой вдовы оказывается при равных достоинствах не менее искателей, чем у девственницы. На это ты мне возразишь, что одно дело вдова, а другое — девушка, не сумевшая сберечь себя. Согласен: первая не нарушает своего долга, она отдает то, что ей уже не принадлежит, душа ее девственна и чиста. Другая, наоборот, соглашается на то, что ей запрещено законами общества, она оказывается слабой или еще хуже того. Но все это не имеет отношения к мадемуазель Палестин, которую соблазнили в таком возрасте, когда опыт еще не приходит на помощь благоразумию. К тому же, эта прелестная женщина не считает себя безгрешной; она страдает от этого и кается; в итоге она только нежнее со мною, только скромнее и ласковее с окружающими. Ошибку свою, друг мой, она в отношении меня исправила с лихвой; по правде говоря, я не знаю, было ли бы лучше, если бы она не совершила ее[27].
Наш брак, заключенный при столь странных обстоятельствах, теперь у всех на устах. О нем толкует весь город, но в разговорах все представляется гораздо благороднее, чем есть на самом деле. Добрая настоятельница монастыря Сен-Ж***, родственница моей жены, навеки похоронила истину, которая могла бы опозорить меня. Благодаря прекрасной фигуре Манон, положение ее при приезде в монастырь не бросалось в глаза, а затем несчастье, случившееся с ней (она оступилась), устранило возможные кривотолки. Поэтому пусть наши любезные родители не тревожатся на этот счет. Прошу тебя испросить у них милостивое позволение привезти к ним мою жену; ей очень хочется повидаться с ними; полагаю, вид ее и речи лучше всего, что я могу написать, убедят их в ее сердечной доброте и они признают, что ошибка ее объясняется лишь молодостью, неосторожностью, живостью нрава; ибо она полная противоположность тем вялым, равнодушным красавицам, которые мнят себя примерными девушками только потому, что лишены темперамента. Да, жена моя — существо чувствительное, даже сладострастное (а это, по-моему, достоинство), но она не порочная.
26
Мысль неверная. Этот цветок — действительное и достойное глубокого уважения преимущество, раз оно придает особую прелесть обладанию любимым существом. Если это преимущество воображаемое, значит его вообще нет; но развратники распространяют опасную мысль, будто невинность — пустяк, лишь для того, чтобы разоружить девушек против их козней и распущенности. Вдова — не девственница, но сердце ее целомудренно, а это усугубляет целомудрие телесное.
27
Тут он только пускает пыль в глаза; прочтя письма Манон и другие, приведенные мною, никто на эту удочку не попадется. Чистое сердце, безупречное поведение придают жизни невыразимую прелесть, намного превышающую то, что расхваливает здесь мой несчастный брат.