Твой счастливый брат и друг навеки, и т. д.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПИСЬМО LXV
Ты обладаешь умом, друг мой, и особым тактом, основанным на крайней чувствительности, которая нередко приводила меня в восторг. Но полученное тобою воспитание лишило тебя способности правильно судить об окружающем; поэтому мне приходится сначала исправить этот недостаток, а уже после этого начать с того, с чего я начал бы с обыкновенным человеком. Чтобы ускорить благотворный процесс, в итоге которого ты станешь более стойким, и чтобы избавиться от необоснованных страхов, еще донимающих тебя, тебе следует вычеркнуть из памяти все, что ты знаешь и опять начать с азов. Когда ты оказываешься лицом к лицу с каким-либо явлением, ты судишь о нем не так, как следует, а соответственно усвоенным тобою взглядам. Следовательно, эти взгляды надо изменить. Именно это я и собираюсь сделать со временем при помощи письма; ты будешь его перечитывать и, таким образом, оно оставит у тебя более глубокое впечатление, нежели устная беседа, которая легко забывается[35].
С тех пор, как ты живешь в свете, все, видимо, удивляет и возмущает тебя. Ты постоянно не в духе и от этого все воспринимаешь в мрачном свете: все кажется тебе отвратительным, — кроме того, что выходит за рамки естественности. А знаешь ли отчего так происходит? Оттого, что тебе внезапно, минуя промежуточные стадии, дали вкусить морали, отличной от общепринятой. Посмотрим же, что именно тебя в нас так возмущает: взглянем при свете разума на тех подлых смертных, которых ты так решительно презираешь, на коих ты сам становишься похож в минуты самозабвения, а потом приходишь от этого в отчаяние; ведь я, думается мне, раскусил тебя; ты страдаешь не столько от искреннего раскаяния, сколько от сознания, что опустился до нашего уровня, — самолюбие твое уязвлено. Сравним же устаревшие, нелепые принципы, за которые ты держишься, и наше поведение, — тогда резче выступит их различие.
Тебе внушили и ты теперь сам так думаешь, что надлежит отказываться от того, что нас особенно привлекает; смиряться перед людьми; отвечать им добром на зло; тебе показали преимущества такого поведения и ты почувствовал их, поддавшись обману. Если бы все придерживались таких взглядов, на земле царили бы наслаждения и невинность. С другой стороны, люди, не уступающие тебе в разуме и нравственности, каждодневно дают примеры, противные этой прекрасной теории. Мы видим, что они не чураются удовольствий, удовлетворяют свои страсти — не отказываются от любви, славы, тщеславия и кое-чего менее благородного. По-твоему, все любуются лучшим, а следуют за худшим. А это неверно: все следуют за лучшим, а бегут худшего. Чтобы ты понял эту загадку, полезно напомнить тебе слова поэта: «Trahit sua quemque voluptas»[36]. Дурной человек и человек добродетельный таковы потому, что им нравится быть такими; все зависит от положения, от точки зрения, от причины, побуждающей их действовать. Ужели ты воображаешь, что Франциск Ассизский {24} обретал меньше радости в умерщвлении плоти и нищете, чем другие — в мирских утехах? Скажу больше: ни один светский человек не обретает в своих наслаждениях столько радости, сколько обретал святой Франциск в своих самоистязаниях. В чем же тогда заслуга, спросишь ты? По существу говоря, не знаю; если же иметь в виду общество, то вот в чем. Все мы, какие ни на есть, любим людей, которые отказываются от того, чего сами мы добиваемся; их отказ от своей доли усыпляет в нас две изнуряющие страсти: ревность и самую подлую из всех — зависть. Святой Франциск создал себе счастье, неслыханные радости, которые ничего ни у кого не отнимали — ни любовницу, ни сокровища, ни поместья, ни имущество, ни должности, ни почести, к которым всякий стремится, — поэтому все уважали и чтили его. Кто мог бы ему завидовать? Только тот, кто избрал бы такую же стезю. Поэтому для меня не подлежит сомнению, что, если бы все монашеские наставники жили вместе, они самым набожным образом растерзали бы друг друга. А теперь нам станет понятно, почему людей, слывущих злыми, все ненавидят и поносят; объясняется это тем, что слишком многие жаждут тех же благ; чтобы добраться до них, надо раздавить целую толпу завистников. Все, кто преуспевает, — от грабителя-убийцы до человека, богатеющего благодаря своим трудам, — вызывают к себе ненависть и сами ненавидят окружающих. Грабитель-убийца — это завистник, честолюбец, он так жаждет наслаждений, что, желая вырвать у другого вожделенные блага, лишает его жизни и подвергает опасности свою собственную; потеря этих благ повергает его в скорбь, которая сильнее страха смерти. Подобный человек несчастен во всех отношениях: он живет в страхе и трепете, а когда попадется, становится беднее самого бедного; он лишается всего, вплоть до жалости, которую обычно вызывают у нас несчастные. Что до тех, кто преуспевает и наживается менее гнусными путями, то ты сам знаешь, как к ним относятся бедняки: они считают, что нет такого дворянина, такого богача, который не нанял бы десятка два убийц, будь он уверен в безнаказанности. Следовательно, этим людям завидуют, они вызывают к себе ненависть, отвращение; достаточно им бросить на бедняка беглый взгляд, чтобы убедиться в этом. Сравнение человека добродетельного с человеком порочным (я называю добродетельным того, кто создает себе радости, не вызывающие ни у кого зависти, а порочным — его противоположность) ясно показывает на чем основано уважение людей к первому и ненависть ко второму; следовательно, не существует естественной, врожденной идеи добродетели и порока; идея эта — искусственная, она — следствие социального устройства.