Полночь
Бить отбой через каких-нибудь четыре часа, конечно, весьма предосудительно! Да что ж, приходится! Да, любезный друг, все в мире отступает перед очаровательной Барон — ум, красота, таланты, добродетель! Она затмевает все; даже в любви, да, в любви, в сладостной и неизменной нежности нет такого очарования, как в томном кокетстве этой девушки. Сосредоточь все свое внимание, папаша; я должен тебе все рассказать; утехи мои — дело твоих рук; кроме того, поведать тебе о них — значит вторично насладиться ими.
В половине девятого я пришел к госпоже Барон. Не могу не отметить тут одного обстоятельства, которое неотступно занимает меня, а именно, что сама госпожа Барон — женщина весьма почтенная. Она всего лишь мачеха Мадлон и ее сестер; она воспитывает их как горячо любимых дочерей; она не отказывает им в скромных радостях, а если ловкие плутовки позволяют себе и радости нескромные, то добрая маменька не подозревает о них. Вот так-то, друг мой, сердца благородные, откровенные, прямые всегда и оказываются одураченными! Для них было бы истинным счастьем никогда не расставаться с заблуждениями и до самой могилы сохранять иллюзии, ибо, если такой человек узнаёт истину, он вызывает к себе жалость даже больше, чем человек дурной[40]. Ты мне возразишь, что творимое легкомысленными сестрами еще не есть настоящее зло; что злом оно стало бы лишь в воображении их воспитательницы, узнай она обо всем; что покамест она пребывает в неведении, — а так, вероятно, и будет всегда, — зло это нереально. Прекрасно понимаю, но признаюсь тебе, что я еще недостаточно развращен... (или, если хочешь, недостаточно просвещен), чтобы твердо верить в сию истину. Бросим, однако, рассуждения и вернемся к фактам.
В половине девятого я был возле своей прекрасной соседки. Сначала танцевали менуэт и поэтому все держались очень чинно; но, когда начались контрдансы и внесли в общество некоторый беспорядок, дело пошло куда веселее. Мы с Мадлон все время оказывались в первом ряду, так что Бердон, вторая сестра, в конце концов спросила не без досады: всегда ли так будет? А нам только этого и надо было. Мы потихоньку скрылись. Мадлон поднялась в свою комнату, немного погодя я последовал за нею. После встречи с Эдмэ, я несколько охладел к ней. Когда мы уселись, я не выказывал того нетерпения, какое ее прелести возбуждали во мне прежде. Как женщина ловкая и неунывающая, она заявила, что ей страшно жарко. — Нас здесь никто не побеспокоит, — добавила она, — поэтому не плохо было бы переодеться. — Вы думаете? — Конечно. — Так расшнуровать вас? — Нет, нет; позовите Маротту[41]. — Сохрани меня, боже, от такой глупости! Прежде всего снимем корсаж. — Последовало некоторое сопротивление. Но то, что я увидел, придало мне смелости. Друг мой! Белоснежная грудь, восхитительное колыхание; я дал, было, волю рукам, но меня остановили: — Перестаньте, сударь. Руки у вас как лед. — (Обрати внимание, сколь тонко насмешничают красавицы, едва приметят малейший холодок!) Тем временем я продолжал помогать и восхищался: Что за талия! — Вы находите? — Право же, и платье, и белье — как оно ни изящно — только скрывают прелести! — А теперь извольте оставить меня... на минуту. — Но зачем же, повелительница? — Да ведь это не должно вас особенно огорчать... — Не должно огорчать! Ах, несравненная девушка! — Но вы, как будто, уже приходите в себя. Возьмите же себя в руки, пожалуйста, а не то... — Я в руки себя не взял, папаша; все завесы рухнули... О небо, какая прелесть! У Зевксиса{35}, несомненно, была подобная модель, когда он писал трех богинь, обнаживших свои сокровища перед взором фригийского пастуха, а в фигуре богини любви, которая одержала верх над соперницами, не могло быть больше неги и совершенства. Вне себя, потеряв голову, я мог бы в этот миг не посчитаться с самой добродетелью. После упорного сопротивления, стойкость которого смягчалась ласковой улыбкой, после тысячи прелестных препятствий мне дано было вкусить высшего блаженства... Мадлон радовалась могуществу своего очарованья, но, словно новая Галатея{36}, она, обнажив на миг свои прелести, поспешила снова прикрыть их. Она надела нарядный пеньюар, подчеркивавший стройность ее стана, и казалась в нем покрытою снежными хлопьями; грудь была еле прикрыта газом, вокруг шеи — розовая ленточка, а брелок на ней в виде бриллиантового сердечка спускался в море белизны; на ножке — крошечная туфелька, которая, как новое очарованье, словно звала меня изменить прежнему. — Мы долго отсутствовали, — сказала она, — покажитесь там, я скоро приду; если заметили мое исчезновение, новое платье послужит мне оправданием. — Я подчинился. Когда я сошел вниз, мне показалось, что никто не обратил внимания на наше отсутствие. Мадлон появляется вслед за мной, входит она шумно, все оборачиваются в ее сторону, восхищаются; мамаша подзывает ее, целует; она счастлива, что дочка столь красива и желает ей от души повеселиться. И она, любезный ментор, принялась исполнять желание мачехи, да, принялась исполнять его от чистого сердца! В первом контрдансе мы заняли такие места, чтобы вместе исполнять фигуры. Милая девушка оказывала мне множество знаков внимания, которых никто не мог заметить; зато она оказывала их так, что они становились еще ценнее: этот контрданс, дорогой мой любезник, стоил полного наслаждения!
40
Что человек добродетельный жестоко страдает, когда узнает, что порок злоупотребил его доверчивостью и простодушием, — это верно; но неправда, будто тогда он становится столь же несчастным, как обманутый дурной человек. Истину эту может легко проверить сам читатель.