ПИСЬМО LXVII
Мне кажется, что чувство ненависти нередко зависит от нас самих, любим же мы помимо нашей воли, любезный старшой. И счастлив тот, кому случай сразу же предлагает предмет, вполне достойный привязанности; счастлив тот, кому до этой встречи не приходится переходить от ошибки к ошибке. Не предложило ли мне небо уже давно именно такую девушку в лице ласковой и простодушной Эдмэ? Я вновь встретился с нею несколько дней назад, а вчера впервые нанес ей визит. Она была одна; я напомнил ей о нашей прежней встрече и просил уделить мне немного времени для беседы. Ее замешательство, румянец, стыдливо потупленный взор, в котором все же светилось некоторое удовлетворение, — все говорило о том, что память обо мне еще не совсем изгладилась из ее сердца. Визит мой был краток, ибо я боялся показаться назойливым, но вышел я от нее не менее очарованным, чем после первой нашей встречи в Во. Что скажешь на это, братец? Не сделать ли мне эту девушку предметом всех моих чаяний и желаний? А покамест я нахожусь в состоянии какой-то странной растерянности: кузина была столь добра, что поделилась со мной своими видами на меня, причем я чувствую, что склонен согласиться с нею. Но мадемуазель Фаншетта еще так юна, за долгое время, покамест мне придется ждать ее, у меня будет столько соблазнов, что я не теряю надежды склонить мою добродетельную кузину к моей точке зрения. Она так добра!.. Однако до чего сладостно было бы стать ее братом! Фаншетта прелестна... Помоги мне выйти из затруднения, любезный старшой; в данном случае надо считаться не столько со своими честолюбивыми замыслами, сколько с возможностью сохранить нравственную чистоту. Девушка, вроде Эдмэ, может без остатка заполонить сердце, которое не на шутку привяжется к ней.
Покамест я писал тебе, мне подали письмо Юрсюли. Вот копия с него.
«Если бы я могла поступать, как мне желательно, то я, любезный друг, уже написала бы тебе писем двадцать, но госпожа Канон нас очень стесняет; на каждый пустяк надобно просить разрешение, и только второй раз она мне позволяет поговорить с тобою. Намедни она мне не разрешила писать под тем предлогом, что мой обожаемый друг пишет за нас двоих. Однако я не жалуюсь на то, что она столь властно обращается с нами; та, которой легко бы выйти из-под ее власти и которой я почитаю своим долгом во всем подражать, сама подает мне и мадемуазель Фаншетте пример безоговорочного подчинения. Да, любезный братец, помышляя о ней, я беспрестанно благодарю небо за то, что оно даровало мне столь достойнейшую покровительницу. Как мы должны любить ее!.. Она много потратилась на меня; прошу тебя поведать об этом нашим любезным родителям. Не могу не удивляться тому, что она подарила мне несколько драгоценностей, которыми вовсе не обязательно обладать, а когда я их надеваю, то чувствую, что наряд мой отнюдь не соответствует моему положению. Когда я впервые появилась в прекрасном ожерелье, сверкающих серьгах и т. п., мне подумалось, что госпожа Канон, наверно, не одобрит такой роскоши и, следовательно, мне не придется носить эти вещи; мне было совестно за эти драгоценности. И вдруг она, которая бранит нас по пустякам, ни звука не проронила; она словно не заметила моих украшений. Это в ее характере... Тебе, друг мой, пожалуй, любопытно будет знать, какое у меня впечатление от этого огромного города? Я еще очень мало узнала его: мы выезжаем редко и почти всегда в карете и я почти не видела улиц, ибо госпожа Канон имеет обыкновение задергивать занавески на обеих дверцах. Если же идем пешком, она заставляет нас так низко опускать на лицо капор, что мы видим один только тротуар. Не понимаю, почему нам не позволяют немного подышать свежим воздухом у двери, которая выходит на великолепный балкон. На другой день по приезде мы с мадемуазель Фаншеттой устроились там и с бесконечным удовольствием наблюдали толпу, двигающуюся как бы волнами; вдруг явилась госпожа Канон и велела нам вернуться в комнаты, причем сказала это таким тоном, словно мы совершили великое преступление; с тех пор нам запрещено даже подходить к двери. Видно, это кому-то не понравилось, ибо я слышала, как хозяйка дома громко отвечала какому-то очень нарядному господину, который выходил от нее и притом смотрел в нашу сторону. Надобно, однако, признаться, что, когда мы въезжали в Париж со стороны Бургундии, я видела очень некрасивые улицы, где кишит грязный, жалкий люд; зато в предместье Сен-Жермен, где мы живем, совсем другое дело, а места еще того красивее мы увидели на днях, когда госпожа Канон повезла нас в Тюильри. Погода стояла чудесная, а так как это редкость в такое время года, то каждый хочет ею воспользоваться. Меня предупредили, что мы отправляемся в места очаровательные, поэтому я рассчитывала получить большое удовольствие, однако я имела в виду лишь сад; я его представляла себе вроде нашего, но только украшенного произведениями искусства. Оказалось, что между ними нет ни малейшего сходства. Половина этого прекрасного сада посыпана песком, четверть его отведена под цветы и кустарник, остальную часть занимают деревья. Я чувствую, что в этом обширном саду больше всего ценят планировку, порядок, величественный вид, который приятно поражает, когда вступаешь туда; прекрасные статуи, в достоинствах коих я начинаю разбираться; фасад дворца, примыкающий к нему с одной стороны, и все прочее. Но все это, несомненно, не так очаровало бы меня, если бы не совершенно новое для меня зрелище, поглотившее все мое внимание, а именно бесчисленная, блестящая толпа мужчин и женщин; никогда еще не доводилось мне видеть нечто, хотя бы отдаленно похожее на это великолепие. Побыв тут минут пять, я уже перестала смущаться, что на мне бриллианты, а видя какие драгоценности украшают других дам, пожалуй, скорее готова была покраснеть оттого, что на мне не столь богатые. Но глупенькое тщеславие владело мною недолго; я сосредоточила внимание на окружающих и перестала думать о себе. Однако я полагаю, что непредосудительно мне будет воспользоваться виденным, чтобы наряжаться с большим вкусом; здесь это вполне допускается и мой друг сама так поступает. Насчет нее мне пришла в голову мысль, которою я хочу поделиться с тобой. Мне вздумалось проверить, найдется ли среди всех этих столь нарядных женщин хоть одна, которая могла бы сравниться с нею очарованием: поверь, братец, не нашлось ни одной. В большинстве своем женщины здесь не хороши собою; но прирожденный вкус превосходно возмещает, как говорится, немилости природы. С одним только не могу я примириться — с румянами; но с ними здесь, по-видимому, свыклись. Что за нелепый обычай! Как могут молодые, красивые женщины жертвовать своим свежим цветом лица в угоду моде, которую выдумали женщины бесцветные и, конечно, уже немолодые. Без румян красивые куда лучше[42], дурнушки не так дурны, а пожилые не так походят на фурий; ибо, как я замечаю, румяна придают живость и блеск молодым, у старух же получается не что иное, как раскраска. Что до меня, так, будь я хоть герцогиней, никогда не стала бы я уродовать себя такой маской — вблизи она делает женщину безобразной как плафонная живопись и терпима только на большом расстоянии. Я нахожу также, что женщины здесь уж чересчур беззастенчивы; такой вид придают им, вероятно, те же румяна; а женщины, которые сами по себе не стали бы румяниться, все же румянятся из подражания; некоторые столь пристально меня разглядывали, что я смущалась и краснела; я заметила, что они радовались этому, как победе. Что касается мужчин, то мне не пристало смотреть на них, поэтому не знаю их повадок, но, если судить по женщинам, так поведение мужчин уж совсем непристойно...[43]
42
Пристрастие женщин к румянам — вопрос, решить который затрудняются даже самые умные люди: румянами пользуются все — как цивилизованные, так и дикарки. Лично я думаю, что тут сказывается женская скромность — они не верят в могущество собственных чар