И главковерх Крыленко шлет войска для гражданской бойни; беднейший крестьянин Троцкий грозит «стереть с лица земли» русских граждан; мсье Анатоль Луначарский декретирует эти истины пред и для учеников первого класса; госпожа Коллонтай, для пояснения вредоносности буржуазии, для оправдания необходимости ее уничтожения, даже материнство объявляет «порождением капиталистического строя».
О, Роберт Гримм, Радек и Парвус могут быть довольны! Их ученики оказались еще бестолковее, чем они предполагали. Они думали, что имеют дело только с невеждами, которых легко в чем угодно убедить. Но чтобы ученики оказались такими ретивыми... этого, вероятно, не ожидал сам К. Радек.
Я приветствую Иоффе-Крымского, путем похабного перемирия прекращающего внешнюю войну. Я приветствую Ленина, Троцкого и Крыленку, зажегших пламя гражданской войны... «Пощада - врагам и смерть - братьям»! Да здравствует Циммервальд...
Петр Рысс 382
Наш Век. (Пг.). 7 декабря 1917. № 7.
188. А. Тыркова. Ночное («Наш Век»)
7 декабря 1917 г.
Рано сползает ночь на город. И хмурится, холодная, недобрая, не озаренная. Люди бегут торопливо, уходят в туман так же внезапно, как внезапно выплывают из него. Смутные очертания, смутные, мутные речи. Кто-то грозит, укоряет, пугает. Чем? Во имя чего? Не разберешь. Над узкими полутемными коридорами улиц нависла враждебность, подстерегающая и колючая.
Откуда она? Где враг?
Проходят солдаты, толпой. Потом в одиночку. С ружьями и без ружей. Опять солдаты, еще и еще. В их серой стихии тонут штатские, мелькают торопливо, торопятся уйти за призрачную ограду домов. Как будто считают, что надо спешить, надо очистить кому-то дорогу.
Изредка пройдет женщина. Если она одна, она пробирается краешком, скользит вдоль домов или бежит по снегу около тротуара, старается стать меньше, незаметнее.
Оно и понятно. Что делать женщине ночью в неузнаваемых улицах родного города, где фонари горят так скупо и тускло, а выстрелы раздаются так весело и четко?
Так... так... так... Где-то совсем близко говорит винтовка.
Некоторые прохожие поворачивают голову, не останавливаясь. Не стоит. Привыкли.
Солдаты, смеясь, определяют:
- Эге... Должно в переулке... Там к погребочку товарищи подобрались... Работают...
Смеются добродушно, пожалуй, с оттенком зависти. А у переулка стоит толпа и с любопытством вытягивает шеи, заглядывает, как в пропасть, в темное ущелье, в глубине которого копошится что-то непонятное, - не то цепь, не то просто людишки, дорвавшиеся до винного зелья. Оттуда доносится глухое шуршание, ворчание, точно там на снегу, при слабом мерцании зеленоватых фонарей, ворочается зверь.
Отрывисто проносится в мозгу мысль:
- Хорошо бы теперь идти по снежной дороге в настоящем безлюдном лесу среди простых и милых настоящих лесных зверей...
Но вокруг город. Вся оболочка культуры тут. Высокие дома. Электричество. Лицо Распутина на афише кинематографа. Темный ослабевший трамвай, сонное привидение медлительно ползет, дополняя призрачность смутной улицы.
И все острое, все телесное обступает враждебность. Торопливо и угрюмо встречаются глаза с глазами. Каждая пара глаз опасливо спрашивает другую пару: «Ты кто? Какое зло ты причинишь мне? На какое недоброе дело спешишь? Что за странные пятна я вижу на твоих руках? Или это мне чудится?
Или они повсюду, эти темные, зловещие пятна, по всей стране все затемнили, всех унизили, всех нас обрызгали?»...
Нет уже этих колючих глаз. Утонули, растаяли, спрятались, как будто оробев, что слишком много сказали. Но на смену им другие выплывают из сизой мглы. И та же в них тоска и тот же страх.
Самый жуткий, самый унизительный из всех страхов - страх человека перед человеком.
Кто же опять сделает их гордыми и свободными? Кто снова зажжет в них детскую радость, которая светилась в февральские дни? Резко и насмешливо летит через площадь выстрел. Смеется над пустыми воспоминаниями, некстати поднявшимися из недавнего, крепко похороненного прошлого.
В сыром воздухе темнеет на тяжелом гранитном коне грузная, громоздкая, хозяйская фигура императора. Каменные очи с тупой строгостью пропускают мимо себя взбаламученную улицу. Знамена, речи, плакаты, выстрелы, торжество свободы и торжество крови, восторг и ложь, разум и безумие, всплески братской любви и предательской злобы - все этой волна за волной бьется и бьется у его ног.
И мнится улыбка, торжествующая и холодная, начинает змеиться по каменному лицу. Вот тронет поводья, и тяжкие копыта, тяжким победным звоном наполнят смятенный город.
382