Ингмар сомневается, стоит ли оставлять рукопись в автомобиле. Ленн распечатала первый вариант на машинке. Двадцать пять страниц в невзрачной картонной папке. Он думает, не предложить ли отцу почитать ее.
Рука Эрика покоится на стене, манжета загнулась на веснушчатом запястье.
— Тебе больно? — тихо спрашивает Карин.
Он не отвечает, лишь стоит неподвижно и ждет.
Колокольня разражается звоном, ухает большой колокол, и Карин смотрит на выкрашенную красным звонницу, примыкающую к церкви сбоку.
Почесывая затылок сквозь берет, Ингмар рассказывает отцу о фильме, который собирается снять, о пасторе, что утратил веру и почувствовал, что лишь притворяется пастором.
Отец позвякивает монетами в кармане светлого плаща и щурится на непроглядную белизну неба.
— Именно поэтому я хотел сходить в самую обычную церковь, — говорит Ингмар.
— Обычную? — переспрашивает отец.
— Ну да, не в Слоттсширкан, а…
— Какая разница, — перебивает Эрик и идет дальше.
Ингмар спешит за ним, стараясь не отставать.
— У меня с собой рукопись. Первый вариант. Не шедевр, конечно, но….
Он замолкает, пытаясь прочитать сложный узор мыслей на безучастном лице, маленьком, как отпечаток пальца на стеклянной банке. Маленькие отцы в ней варьировались по светосиле, в зависимости от меняющегося ракурса камеры и оттенка фильтров. Раскручиваясь, эта лента не обнаруживает ничего, кроме бесконечного повторения одного и того же лица.
На глухом масляном полотне висит Иисус на своей перекладине. Шесть тщательно выписанных струек крови сочатся из раны в боку, их тонкие дуги касаются макушек четверых мужчин.
Ингмар стоит в тесном промежутке скамей, тогда как родители уже сели.
Он обводит взглядом латунную люстру, хоры с заостренными сводами и старинный орган. За перилами движется кантор. Женщина в черной блузке и серо-голубой кофте. Встретившись с ней глазами, он отворачивается. Швыряет псалтырь, который так и остается лежать на полу, дрожащей рукой проводит по губам. Он не понимает, кого увидел. Женщина лет пятидесяти, высокие выщипанные брови, плотно сжатые губы и глубокие морщины вокруг опущенных уголков рта.
Органные меха вздыхают, и сквозь трубы пробиваются первые звуки.
Он пытается сообразить, откуда ему знакомы этот прямой и красивый нос, волосы с проседью, копается в памяти, вспоминает друзей Кэби.
Кажется, будто кантор специально фальшивит, причудливо выбирая регистры. Эрик набирает воздуха, хочет что-то сказать, но так и не говорит.
Пастор средних лет в ризе, с прядками волос, свисающими на уши, размахивает тощими руками.
Зеленый бархат с серебряной вышивкой.
Он кашляет, объясняя, что заболел и поэтому хочет отслужить короткую мессу.
Пастор взглядывает на часы и делает непонятный жест прихожанам.
— Это еще что такое? — бормочет Эрик, опираясь на скамью перед собой.
— Ты мог бы продолжить вместо него, — шепчет Ингмар, чувствуя, как сосет под ложечкой.
Он оборачивается и видит рослое тело кантора за перилами возле органа. Одна только мысль о том, чтобы избежать ее взгляда, побуждает его поднять глаза. Она смотрит прямо на него, высунув серый язык.
Что-то переворачивается в животе, потихоньку он вспоминает, садясь на скамью, хотя все прихожане стоят.
Неправда, думает он.
Серая женщина угадывается сквозь скверную комбинацию оптометрических приборов. Всякий раз при наведении резкости картинка перекашивается, обретает контуры, но съеживается и становится уже.
Белая вязаная шаль, широкие бедра. Вскидывает руку, плоть предплечья подрагивает. Вязаный узор накрывает голую кожу.
Картинка прерывисто фокусируется, а женщина отворачивается и выдвигает ящик в кухонном буфете.
Кадр смазывается, затем контур вновь обретает резкость.
Склонившись у края линзы, она приближается, держа в левой руке кухонный нож, хохочет и говорит, что отрежет ему ягодицы.
Теперь она сидит спина спиной к нему, руки ее покоятся на клавиатуре органа, думает Ингмар.
Непроницаемое лицо, крашеные рыжие волосы.
Он не знает, сколько раз он с ней спал.
После репетиций.
«Пеликан» в Студенческом театре Стокгольма.
«Лебедь белая»[8].
Затем он покинул ее, переехав в Воромс. С головой у нее не в порядке, сказал он себе.
Уже тогда он понимал, что все больше подражает отцовской манере наказывать изощренным образом. Ему не надо смотреть на полукруглые шрамы на суставах пальцев, чтобы вспомнить протяжный истерический стон и облегчение.