Меня провели в другой загон, где огромное, но коренастое черно-белое существо по имени Кристи, дар его святейшеству от одного американца, на секунду перестало жевать жвачку и злобно взглянуло на нас. У него были налитые кровью глаза убийцы и при этом длинные ресницы кинозвезды.
Тут мой гид спохватился и сказал, что нам надо торопиться обратно в город, чтобы поспеть на аудиенцию. Я заставил его пообещать мне не торопиться очень уж сильно, но уже через несколько минут он высадил меня у подножия холма, где к тому времени скопилась такая толпа, что не стоило и пытаться поставить машину на площади, там, где ставили утром.
Я пошел вперед, влившись в поток народа, который направлялся к дворцу. Даже в самом воздухе чувствовалось волнение. Все боялись, как бы не опоздать. Кроме обычных посетителей, было много семинаристов из летних школ, раскиданных вокруг озера; я заметил нескольких английских священников в черных сутанах, шотландцев в фиолетовых сутанах с красными поясами и пару немцев, чьи красные кардинальского цвета сутаны так украшали улицы Рима, пока не началась летняя миграция. Был один монах-францисканец, который словно сошел с фрески Фра Анджелико: жидкая золотистая бородка и любопытные блеклые глаза — глаза, быть может, знакомые с видениями. И, конечно же, в этой движущейся толпе не обошлось без церковной «пехоты» — крепких деревенских священников-итальянцев в широких грубых башмаках.
Наши страхи оказались вполне оправданны. Дворик был уже полон. Огромная масса народа напирала, умоляя впустить, но папская стража безнадежно указывала руками в белых перчатках на толпу, которая уже вошла. Швейцарцы стояли, живописно скрестив свои алебарды. Мне, однако, как-то удалось протиснуться к воротам и пробраться внутрь, и вот я уже поднимался по мраморным ступенькам дворца. Толпа внизу гудела, как пчелиный улей. Потом несколько тысяч голосов запели гимн. Гвардеец указал мне на открытое окно и сказал, что я могу встать около него. Там заняли свои позиции уже около двадцати человек, так что мне было ничего не видно. Тогда я поднялся по лестнице, которая вела на крышу. Там-то, думал я, буду один, но никак не меньше тысячи человек опирались на парапет, сидели где только могли и даже, рискуя жизнью, примостились, как на насесте, на черепичном скате. Наконец мне удалось найти такое место у парапета, откуда открывался прекрасный вид на дворик внизу и центральный балкон дворца, на котором висел красный флаг. Когда я разглядывал все это, человек, стоявший рядом, вдруг обратился ко мне со словами: «Возможно, вы меня не помните, но в последний раз мы с вами встречались в Булавайо!»
В толпе внизу появилась странная белая полоса — это оказались береты сотен американских моряков с пришедшего крейсера. Еще было множество девочек со знаменами в руках и пронзительными голосами — за ними присматривали монахини, и шумных мальчишек со своими деревенскими священниками, а еще — монахи, монахини, и… кого там только не было. Вдруг толпа издала победный клич, он получился гораздо громче, чем все крики, которые собравшиеся издавали до этого, и, взглянув в сторону балкона, я увидел, что в овальном черном проеме окна появилась белая, хрупкая, очень прямая фигура. Человек улыбался, поворачиваясь то вправо, то влево, потом сделал толпе знак, призывая к тишине. Выдохнув: «Viva il Рара!», толпа смолкла.
Затем Пий XII уселся на красный с золотом стул, пристроил поудобнее микрофон и обратился к собравшимся членам своей огромной семьи. При виде папы, вероятно, прежде всего должна приходить мысль об историчности происходящего. Со священным ужасом смотришь на того, чья великая миссия уходит корнями в дни имперского Рима. Нити, связующей столь отдаленные времена и события, больше в истории не найдешь. Пышные церемонии цезарей сообщили фигуре папы эту торжественность. Но он не только просто равен цезарю, он — папа, он — отец, и в этом качестве мы и видели его сейчас, когда он спокойно беседовал с нами с балкона своего загородного дома. Это в каком-то смысле производило большее впечатление, чем когда я видел его в прошлый раз, проплывающим в sedia gestatoriax,[60] под звуки труб и при покачивании страусовых перьев дамских вееров, потому что первые папы именно так разговаривали с первыми христианами — как отцы со своими детьми.