Снова возник извечный вопрос: кто враг номер один? Румынский министр, а также многие другие европейские правые дали неверный ответ. Для этого даже не нужно особо сильно «перестраивать мышление». По словам Потемкина, «нападки эти носили настолько недопустимый характер, что Торрес вынужден был резко оборвать Сезиану». Затем Торрес предупредил министра, что он собирается затронуть этот вопрос в разговоре с Титулеску, когда увидит его в следующий раз, поскольку действия министра компрометируют Румынию, и это играет на руку не той стороне[1253]. Сможет ли Титулеску приструнить Сезиану?
20 февраля, как и планировалось, на обеде в советском посольстве наконец выступил Эррио. Он говорил примерно то же, что и Пери, однако без его прямоты, без упоминания «Майн кампф» (за исключением одного раза, и то мельком) и без нападок на правых. «Я намереваюсь выступать без полемики, — сказал Эррио своим коллегам, — если вы мне позволите». Вначале он заговорил о размере и мощи Красной армии, чтобы показать, что СССР — достойный союзник. Без него Франция не сможет реализовать политику коллективной безопасности. Все проще некуда. Оценив безопасность и интересы Франции, мы должны вынести внутреннюю политику за скобки. Иначе мы пропали, прямо заявил Эррио. «Я слышал, как некоторые из депутатов высказывались на тему франко-советского договора, как будто мы действительно можем запереться за нашими границами в своего рода святилище, как будто мы можем сказать: “Будь что будет!” Мы будем настороже, насколько получится, но мы ограничены своей территорией, которую защищают наши укрепления». Эррио не стал вспоминать Франциска I и Сулеймана Великолепного. Валла его опередил. Как писали в официальной прессе, когда Эррио закончил, раздались громкие аплодисменты «от левых и крайне левых» из амфитеатра, а когда он вернулся на место, то друзья принялись его поздравлять. Бастид оказался прав, когда говорил, что Эррио может повлиять на своих коллег. Тем не менее речь Пери была ближе к сути, производила более мощное впечатление и лучше подходила для истории[1254].
Однако существовала еще одна проблема, а именно царские долги. Скунс давно умер, но все еще неприятно пах. Фланден надеялся на помощь в этом вопросе, но советское правительство не могло ее предоставить, так как наконец решило в 1935 году не вести больше переговоров о выплатах долгов. Последний шанс был у США, они еще могли бы получить скромную компенсацию, но Госдепартамент, следуя своей обычной ненависти к СССР, решил, что лучше журавль в небе, чем синица в руке, отказался от советских предложений и потребовал выплат в полной мере. Подобная стратегия никогда не действовала на советское правительство, даже когда оно было очень слабо. Что касается французов, то им предоставили шанс в 1927 году. Поэтому Литвинов предложил Сталину дать Фландену отрицательный ответ. «Мы никогда не требовали признания претензий аннулирования и отказа от “надежд” на урегулирование этого вопроса. Выступление Фландена с такими надеждами нас ни к чему не обязывает, если мы не дадим согласия… Я предлагаю поэтому поручить т[оварищу] Потемкину сказать завтра в день выступления Фландена, что он ответа из Мск [Москвы] не получил, но что молчание отнюдь не означает согласия»[1255]. Если Франция заинтересована в оборонном союзе с СССР, защита от нацистской Германии должна стать достаточным поводом для этого, и нет необходимости заставлять СССР платить за привилегию стать французским союзником.
Занял ли Сталин более мягкую позицию, чем Литвинов? Очевидно, что нет. 23 февраля нарком снова написал вождю. В Париже до сих пор тянулись дебаты. Литвинов был очень зол. Он отправил телеграмму Потемкину, чтобы выяснить, сколько еще они продлятся. Следующее заседание было запланировано на 25 февраля. «Если т[оварищ] Потемкин ответит о возможности новых отсрочек, то я считал бы полезным как-нибудь выразить французскому правительству наше недовольство. Если наше заявление не будет иметь своим результатом ускорение процедуры ратификации в виду беспомощности правительства, то все же последнее должно знать, что мы относимся отнюдь не индифферентно к дебатам, которые приняли совершенно неприличный характер». Литвинов попросил разрешить ему отправить инструкции Потемкину с жесткой формулировкой. Их можно суммировать следующим образом: встретьтесь с Фланденом, скажите ему, что обсуждение ратификации тянется слишком долго. Уже прошло две недели, дебаты все еще идут, в этом нет необходимости, согласно французской конституции. Лавалю удалось отложить ратификацию на девять месяцев. Теперь некоторые депутаты ругают и оскорбляют СССР. «Не предъявляя никаких требований, тем не менее мое правительство считает нужным довести до Вашего сведения, что на общественное мнение в СССР дебаты и выступления некоторых депутатов производят весьма тягостное впечатление. Характер дебатов является совершенно беспрецедентным в истории отношений между двумя государствами, стремящимися к сближению и к взаимной помощи в интересах мира». «За»! — этой резолюцией Сталин одобрил инструкцию в том виде, в котором она была, и телеграмму отправили Потемкину[1256].
1253
Беседа с депутатом А. Торресом. Выдержка из дневника В. П. Потемкина. 26 марта 1936 г. // АВПРФ. Ф. 0136. Оп. 20. П. 167. Д. 828. Л. 78–76.
1254
Journal officiel de la République française. Débats parlementaires, Chambre des deputes. 20 Feb. 1936.
1255
М. М. Литвинов — И. В. Сталину. 19 февраля 1936 г. // АВПРФ. Ф. 16. П. 114. Д. 1. Л. 42.
1256
М. М. Литвинов — И. В. Сталину. 22 февраля 1936 г. // АВПРФ. Ф. 16. П. 114. Д. 1. Л. 43–44. Копии были отправлены В. М. Молотову, К. Е. Ворошилову, Г. К. Орджоникидзе; М. М. Литвинов — В. П. Потемкину. 23 февраля 1936 г. // ДВП. Т. XIX. С. 98–99.