Советское правительство вело себя очень осторожно в отношении Германии и надеялось на лучшее, в то же время пытаясь наладить отношения с Францией и Польшей и снова надеясь на лучшее. «Мы не желаем путем ненужного внешнего подчеркивания дружбы с Германией мешать улучшению наших отношений с Францией и Польшей». Но, по словам Крестинского, «в то же время по существу мы хотим улучшения наших отношений с Германией, хотим ликвидации всех конфликтов, имевших место за последние месяцы, одним словом, хотим, чтобы наши отношения вернулись в прежнее спокойное русло». По сути, Крестинский надеялся, что перерыв в немецкой враждебности послужит советским интересам, и чем дольше он продлится, тем лучше. Если же враждебное отношение будет продолжаться, то Крестинский предупреждал, что тогда может произойти[283]. Интересно почитать размышления замнаркома о Рапалло. В 1920-х годах советско-германские отношения были часто сложными и редко «тихой гаванью».
Крестинский сказал Хинчуку, что они с Литвиновым придерживаются одних взглядов и считают желательным сохранить старую политику, хотя, возможно, не всю. «С Германией, очевидно, ладить не удастся, — писал Литвинов в июне, — надо поэтому искать опору, где только возможно». Он имел в виду Францию. Но также он считал необходимым улучшить отношения с Малой Антантой в Центральной и Восточной Европе (то есть с Чехословакией, Румынией и Югославией), что в свою очередь должно положительно повлиять на советские отношения с Францией и Польшей[284].
В середине июня Альфред Гугенберг, министр экономики правительства Гитлера и глава немецкой делегации на Международной экономической конференции в Лондоне, выступил с речью, в которой, помимо других тем, затронул потребность Германии в новом жизненном пространстве, а также в «новых территориях за счет СССР». В своем так называемом меморандуме Гугенберг выступил от своего имени, но центральной темой стали идеи Гитлера, отраженные в «Майн кампф». Именно эта речь так взволновала Литвинова. Он тогда находился в Лондоне и пытался улучшить англо-советские отношения. Так или иначе в Москве встревожились не на шутку. Советское посольство в Берлине выпустило официальный протест[285]. Как помнят читатели, Литвинов написал Крестинскому, что речь Гугенберга — «это еще одно предупреждение, которое должно побудить нас усилить нашу активность в Париже»[286]. И успокоить бурю в Лондоне, мог бы добавить он.
В этом письме Литвинов не упомянул Польшу, возможно, потому что летом 1933 года НКИД с подозрением относился к намерениям польского правительства. Эти подозрения только окрепли после польских попыток оспорить предложение наркома ввести определение агрессора. Он считал, что это должно стать дополнением к заключению Советским Союзом различных пактов о ненападении. Он впервые сделал эти предложения в феврале 1933 года на Женевской конференции по разоружению, которая началась в 1932 году, но теперь зашла в тупик. Германия требовала «военного равенства», а Франция хотела сохранить преимущества, которые получила как победитель в Первой мировой войне. Литвинов полагал, что конференция по разоружению потерпела фиаско, а Лига Наций распадалась. Однако нужно было все равно в ней участвовать и быть видимыми, что «послужит укреплению нашего международного положения»[287].
Будет ли продолжаться советско-польское сближение?
В советско-польских отношениях, помимо всего прочего, существовала одна проблема. Польша упорно не желала признавать «усиление международного влияния и авторитета СССР и укрепление его международного положения». Как писал Стомоняков (он отвечал в НКИД за Польшу): «Закулисное поведение Польши доказывает, что Польша ведет весьма сложную дипломатическую игру, которая учитывает не только возможность дальнейшего улучшения советско-польских отношений, но и возможность ухудшения их. Именно поэтому вся история переговоров о конвенции обязывает нас к весьма большой настороженности по отношению к Польше и к серьезному недоверию к польской политике». Стомоняков также с подозрением относился к взаимодействию Польши и Германии. В обеих странах было много признаков того, что они пытались избежать напряжения. Например, в прессе встречалась информация о том, что две стороны воздерживались от критики друг друга. Также ходили слухи о германо-польских переговорах, и их нельзя было считать дезинформацией. Эдуард Даладье и Жозеф Поль-Бонкур дважды привлекали внимание Литвинова к этим переговорам, от которых они старались держаться подальше. Французский посол в Москве Шарль Альфан также отмечал недавнее «странное» поведение Польши. Поэтому нельзя было исключать, что Польша и Германия заключат соглашение. Стомоняков говорил, что «мы должны ясно видеть наличие опасности» такого поворота в польской политике. Французы уже опубликовали воодушевленный комментарий в парижской прессе. У поляков есть два варианта: выступить за или против нас. Нужно укреплять политические силы в Польше, которые выступают в поддержку СССР, и «всемерно стремиться к укреплению, развитию и углублению наших отношений с Польшей»[288].
283
Н. Н. Крестинский — Л. М. Хинчуку. 17 мая 1933 г. // АВПРФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 91. Д. 27. Л. 37–42.
284
М. М. Литвинов — Н. Н. Крестинскому. 24 июня 1933 г.; М. М. Литвинов — И. В. Сталину. 15 июня 1933 г. // АВПРФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 91. Д. 20. Л. 6–8, 9-13, 1–5.
285
Запись беседы Л. М. Хинчука с германским статс-секретарем по иностранным делам Б. В. фон Бюловом. 22 июня 1933 г. // ДВП. Т. XVI. С. 360–361.
286
М. М. Литвинов — Н. Н. Крестинскому. 24 июня 1933 г. // АВПРФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 91. Д. 20. Л. 9-13.
287
М. М. Литвинов — И. В. Сталину. 13 апреля 1933 г. // АВПРФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 94. Д. 78. Л. 55–59.
288
Б. С. Стомоняков — В. А. Антонову-Овсеенко. 19 июля 1933 г. // АВПРФ. Ф. 05. Оп. 13. П. 93. Д. 48. Л. 23–29.