Что касается Египта в эллинистическую пору, то за пределами Мусея и Александрийской библиотеки здесь не могло быть и речи ни об интуиции, ни об ощутимости. Философы философствовали, остальные наживались, платили налоги, проектировали каналы и т. п. Зато римский период знает уже не только ощутимость, но и чувствительность, сентиментализм. Ощутимость сменила не интуицию, но душевную тупость, спокойный деловой ритм.
Авторы писем пытаются сделать ощутимыми свои внутренние чувства, глубоко переживают их, как и чувства других людей. Если не считать чувствительность результатом усвоения философии и литературной теории, остается допустить некие внешние причины изменения стиля, лежащие за пределами собственно культуры. Иначе придется признать, что более глубокие эмоции — всего лишь следствие чрезмерной мнительности, внушенной рефлексией.
Что подвигло трезвых и практичных египетских греков к рефлексии? Почему столь болезненными сделались их чувства?
С. С. Аверинцев пишет о незащищенности тела перед лицом деспотии, откуда у древневосточного и позднеантичного человека «острота ощущения нутра»{361}. В этом плане эпоха второй софистики не принесла Египту никаких перемен. Уже при первых префектах и, вероятно, при Птолемеях тело александрийца знало лишь одну привилегию: его били не простыми бичами, как тело египтянина, но «лопастями»{362}.
Скорее наоборот, именно во II–IV вв. порка перестала казаться чем-то само собой разумеющимся. Риторика просветила Египет греческими и римскими представлениями о теле свободного человека. Некогда афинский ритор Исократ писал о городах Ионии, отданных спартанцами персам: «Их жителей, свободнорожденных граждан, подвергают телесным наказаниям и побоям, более унизительным, чем в Афинах — рабов»{363}. Через сотни лет на египетской земле слова Исократа буквально повторяются. Эдикт презида Фиваиды Аврелия Герода именует наказание плетью «невыносимым и для тех, кому выпала рабская доля, хотя и не запрещенным окончательно; подвергать же такому оскорблению свободных запрещено законами»{364}. Избитый ветеран Птолемей, сын Диодора, во вступлении к прошению изрекает: «Позорнее всех беззаконий в жизни — оскорблять свободных людей». Правда, далее он пишет: «Быть стратегом— значит управлять и запрещать, и возвещать правду, и бить, и наносить удары, и бичевать свободных людей, как рабов»{365}. Некий Гераклий подает жалобу, желая сохранить тело «свободным и непоруганным»{366}.
Поругание, болезнь, бедность более невыносимы, чем когда-либо прежде, поскольку явилась возможность «сохранить тело». Римское гражданство делает в I в. н. э. неприкосновенным своего носителя: именно оно спасает от порки апостола Павла{367}. И тот же новозаветный персонаж выражает удивительное возмущение насилием, покорностью: «Вы терпите, когда кто вас порабощает, когда кто объедает, когда кто обирает, когда кто превозносится, когда кто бьет вас в лицо»{368}. Кожа позднеантичного человека необычайно тонка. Болезнь, насилие, бедность, несправедливость не родились в императорскую эпоху, но боль, вызываемая ими, стала много острее.
В. Сираго констатирует смягчение нравов и рост благосостояния во II в. н. э., что породило гедонизм, столкнувшийся с низким уровнем медицины и вострепетавший перед болезнью и смертью{369}. Для Египта и это обстоятельство не может считаться решающим: египетские роскошь и распутство вошли в пословицу еще в века эллинизма{370}, а уровень медицины — явление относительное. Ни понижение уровня жизни, ни его повышение не могли родить нового отношения к чувствам, иного подхода к их выражению, иных требований к стилю.
Между тем к стилю действительно существовали требования и сентиментальность была одним из них. Стиль не просто отражал нечто, но и существовал для чего-то, отвечал каким-то потребностям общества.
В. Б. Шкловский предлагал различать «несчастье» бытовое и «несчастье» как художественный материал. У отца Тристрама Шенди огорчение, послужившее поводом для красноречия, и удовольствие от речи о нем уравновешивались{371}. Не таков ли и механизм эпистолярной риторики? Ведь не стали бы авторы писем столь подробно излагать свою печаль если бы не находили в этом особое горестное удовольствие. Утонченность чувств в эпоху второй софистики, как уже отмечалось в литературе, была связана с утонченностью вкусов, с радостью самовыражения{372}.
Христианство решало проблему по-своему. «Много прекрасного имеет господь, и потерявших дух он делает бодрыми, если они хотят его благословения, и мы надеемся на бога, что через эту скорбь радость пошлет нам господь…» — читаем мы в письме VI в. Радость посылается через скорбь, через понимание тяжести горя. Ибо адресат пострадал «как мать Ева, как Мария… ни праведные, ни грешные не страдали, как ты»{373}.
Мнительность, рефлексия также приносят радость, но, конечно, пе всем и не всегда. Должна существовать потребность в этой радости, потребность в напряженной духовной жизни. Чтобы понять происхождение жалоб на бедность и болезни, надо искать истоки радости, а не истоки скорби. Почему радость катарсиса была недоступна человеку эпохи эллинизма и оказалась необходима со II в. н. э.? Ответ на этот вопрос отложим до конца главы{374}[12].
2. РОЖДЕНИЕ МОРАЛЬНОЙ НОРМЫ
Из сферы чувств перейдем в сферу морали. И здесь без понимания эволюции стиля невозможно заметить никаких перемен. Например, почтение к родителям высказывается в птолемеевских и в римских, в языческих и в христианских письмах. Но как оно высказывается?
К птолемеевской эпохе относится письмо Филонида своему отцу, архитектору Клеону. Семья Клеона входила в александрийскую аристократию, регулярно общалась с царем. Интеллектуальный уровень этих людей чрезвычайно высок, их письма отличаются чувствительностью и изяществом. Неудивительно встретить здесь развернутую тираду этического содержания: «Ничто не будет мне дороже, чем заботиться о тебе остаток жизни достойным тебя и меня образом, и, если произойдет нечто, что суждено людям, постараться, чтобы ты получил все почести… Имей в виду, что с тобой ничего печального не случится, но я позабочусь обо всем, чтобы ты не имел печали»{375}.
Филонид выражает свое моральное чувство и описывает свои намерения. Точно так же птолемеевский чиновник Дионисий обещает облагодетельствовать брата своего знакомого, исходя из своих высоких нравственных качеств: «Толикое благородство, а не грубость, я выказывал всем людям, более же всего тебе и твоему брату из-за Сараписа и из-за твоего благородства»{376}. Описание собственного морального чувства в первом лице — характерная черта эпистолярного стиля вплоть до II в. н. э.
В качестве параллели письму Филонида приведем два письма римской эпохи, где речь также идет об отношении к родителям. Семпроний с негодованием обрушивается на младшего брата Марка. Он узнал, что братья дурно относятся к матери («с трудом рабствуете госпоже нашей матери»). Засим следует наставление: «Если кто из братьев противоречит ей, ты должен отхлестать его по щекам». Наставление переходит в сентенцию: «Ибо мы должны почитать родительницу, как бога, в особенности же такую хорошую». Тирада завершается изложением морального чувства: «Я написал тебе это, брат, зная сладость господ родителей»{377}. Но и за чувством проглядывает сентенция, причем стандартная. Подобная фраза есть в письме Гермеса Трисмегиста Асклепию (плод египетского философствования римской эпохи): «Ибо, что слаще родного отца?»{378}. В письме сыновей «господину нашему и владыке отцу Теофану» изложение убеждений от первого лица слито с сентенцией: «Ибо мы считаем это трудом первейшим и все превосходящим. Ведь закон природы учит нас ни о ком другом так не заботиться и не печься, как о хорошем отце, и этим более всего славиться в полисе и менее всего слушать других, думающих иначе»{379}.
12
Оборотной стороной сентиментализма и мнительности был, вероятно, «висельный юмор» — насмешки над Аидом, Хароном, врачами. Последний род остроумия особенно процветал в поздней античности. Достаточно вспомнить эпиграммы Паллада, Лукиана, Лу-киллия. Не чужд ему оказался и префект Египта Валерий Евдаймон. В протоколах судебного заседания отмечен следующий его приговор: «Приблизившись, Псаснис сказал: «Будучи врачом по профессии, я лечил тех самых, которые наложили на меня литургию» Евдаймон сказал: «Наверное, ты плохо их лечил. Если ты врач, практикующий мумификацию, назови растворитель и получишь освобождение от литургии». Врачи были освобождены от литургий.