— Что это означает? — спросила я тихонько у старушки, стоявшей рядом.
— О дети мои, — запричитала она. — Вам даже не ведомы обычаи ваших предков! Да и откуда вы можете все это знать, ведь ваше детство прошло в печальные дни войны! — Она внимательно посмотрела на меня, на миг отведя глаза от Омардады. — Тот, кто в день Праздника первой борозды лакомится грудинкой, лежащей на камне, и пьет бузу из стоящего рядом кувшина, на следующий год сам должен резать барана, угощать грудинкой и бузой…
— В этом году очередь Омардады? — спросила я.
— Нет, дочка, колхоз решил возобновить забытый праздник и все взять на себя, — ответила старушка. — Но Омардада, как всегда, проявил характер, сам угощает бараниной, положил грудинку на камень.
— Бисмиллах![1] — вдруг отвлек меня от разговора крик Омардады.
Старик, крепко ухватившись за плуг, чуть приподнял его (или мне так показалось?) и опустил снова. Земля раздалась под лемехом покорно и легко, как сыр под ножом. Омардада улыбнулся и пошел вперед. За плугом оставалась полоса черной, свежей, вывернутой наизнанку земли.
Внезапно над полем прозвучало громкое «тварх-тварх-тварх!» — это заговорили тракторы.
«Тварх-тварх-тварх!» — откликнулось горное эхо.
Толпа, до сих пор хранившая безмолвие, зашумела, заволновалась.
— Если быки не побегут быстро, редкими будут колосья! — различила я в общем шуме голосов.
— Швыряйте в пахаря землей, а то зерна не созреют вовремя!
— Гоните быков!
Полетели комья земли. Похоже было, что взрослые люди увлеклись детской игрой. Рыхлые комья попадали и в меня. Рассыпаясь, они приносили свежесть и запах потревоженной весенней земли.
— Подождите! — голос Омардады прозвучал удивительно громко. — Пусть не от беготни, а от работы устанут быки — тогда густыми будут колосья и полными созревшие зерна.
— Разве же это Праздник первой борозды? — вопрошал голос какого-то старика. — Быки должны быть напуганы, а пахарь весь в синяках!
— Мы старинный праздник будем справлять по-новому, — возразил Омардада, продолжая спокойно идти за плугом.
Глыбы поднятого чернозема буграми ложились одна за другой, а лицо Омардады постепенно разглаживалось, как будто морщины, избороздившие его лицо, передавались земле. Старик степенно шагал за плугом, не понукая быков, ни разу на них не крикнув, а они шли медленно и важно, без слов понимая пахаря. Да иначе и быть не могло! Животные знали Омардаду не один год, зимою не проходило дня, чтобы он не заглянул на колхозную ферму и не проверил, чем и как кормят быков.
Я следила за Омардадой и вдруг поняла, что он уже очень стар. Он пытается выпрямиться, высоко держать голову, показать людям, что еще бодр и силен и, если захочет, сможет одной рукой перевернуть плуг, плечом оттолкнуть мешающий ему трактор. Омардада готов один распахать поле по-своему, чтобы все борозды были глубокие и ровные и ему не пришлось бы укорять других пахарей за небрежность, равнодушие к земле. Многое хочет Омардада, но нет у него прежних сил. Я вижу, как размеренно и прямо старается шагать старик, но это ему дается нелегко.
«Не пахарь управляет плугом, а плуг пахарем, — промелькнула у меня в голове грустная мысль, — и быки идут послушно только по старой привычке».
Но я отогнала печальные думы… И все же Омардада в тот день напомнил мне свечу, зажженную в поле, — вот-вот налетит ветер и погасит пламя. Если бы не вливала в него силы обновленная весною земля, на которой Омардада стоял босыми ногами, он, наверное, упал бы… Я с болью видела, как поднималась в частом дыхании его грудь. И мое сердце забилось учащенно в такт сердцу Омардады.
Громко заговорили зурна и барабан. Алибег схватил красный флажок, которым до того играл ветер на его тракторе, и прыгнул в самую гущу толпы. Люди расступились, образовали круг. Стоя на цыпочках, Алибег выпрямился, делая плавные движения руками, словно орел крыльями. Высокий рост, широкие плечи, вся его ладная фигура сразу привлекали внимание. Отбросив со лба крупные кудри, он выкрикнул: «Арс!»
Светло-карие, продолговатые глаза Алибега искали кого-то в толпе. И когда он на носках дважды прошел по кругу, навстречу ему, в такт музыке взмахивая руками, выплыла Хафизат. Окинула меня недобрым, вызывающим взглядом и поплыла дальше. Голову она держала высоко и гордо, и каждое ее движение говорило: «Вот я какая, полюбуйтесь мною!»
Будто в спокойное озеро бросили большой камень и круги от него разбежались по воде, — прямо в сердце меня что-то ударило, легкой дрожью отдалось во всем теле… А ведь все давным-давно миновало!