— Что? Омардада зовет? Ох, наверное, сердится. — Она накинула платок на голову и взялась за мешок с семенами.
Отец схватил меня на руки, подбросил к потолку, поцеловал.
— Ахмед, хоть сегодня приходи пораньше, — попросила мать.
— Приду, когда смогу! — ответил он, смягчая ласковым тоном смысл слов.
— Парихан! — снова донесся крик Омардады.
Мать поспешно вышла. Я с кувшинчиком в руках побежала следом. Мы нагнали Омардаду у самого края аула. Вдруг старик круто повернулся и зашагал обратно.
— Почему ты возвращаешься? — спросила я Омардаду, глядя на застывшую от удивления маму. — Разве ты не будешь пахать сегодня?
— Подожди, — ответил Омардада. — Я таких людей встретил, что даже самое малое дело нельзя начинать — не будет удачи. А уж с пахотой-то придется повременить! Подождать надо! — пояснил он и бросил на землю плуг и ярмо. Нагнулся, поднял два камушка и положил в рот. — А ты, Патимат, подожди у ворот…
Что ж поделаешь! Таков Омардада. Он верил в приметы! Особенно не любил он встречаться с Хуризадай. Каждый день мы слышали от Омардады об этой женщине что-нибудь новое: то она сглазила кого-то, то после того, как он встретил ее по пути в поле, сломался плуг.
Особенно убедился Омардада в зловредстве Хуризадай, когда в ауле свирепствовал сыпной тиф. В солнечный летний день Халун, сидя на веранде, расчесывала волосы. Хуризадай зашла к ним в дом и попросила у Омардады ишака, чтобы отвезти зерно на мельницу. В тот же вечер Халун тяжело заболела, и ей отрезали ее прекрасные косы. «Это Хуризадай жену сглазила», — утверждал Омардада, и никто не мог его разубедить…
Острый и нежный, чуть сыроватый весенний воздух и запахи пробуждающейся земли щекотали горло. Солнечные лучи, ударяясь о вершину горы Акаро, ломались, рассыпались золотыми брызгами…
Омардада оглянулся, снял и бросил на межу чарыки, засучил выше колен штаны из грубого домотканого сукна, дважды провел ладонями по волосатым рукам, будто проверяя их готовность к работе. Я и не заметила, как он пошел за плугом, всей силой могучего тела налегая на него. Широко расставляя ступни со слегка искривленными пальцами, шагал он по свежей, только что проложенной борозде.
Я бежала следом и, разгребая палкой землю, искала квали[3].
— Отбрасывай в сторону вот это! — крикнул Омардада, показывая на разрезанные плугом корешки трав.
— А зачем? — недовольно спросила я.
— Чтобы сорняки снова не укрепились в земле, да и быкам будет угощение.
К полудню делянка была уже распахана. У межи мерно похрустывали быки — перемалывали зубами собранные мной корешки. Мама уже не раз приглашала Омардаду поесть, но он все ходил с киркой по борозде, разбивал комья, выбирал камни.
Наконец, дойдя до межи, он распрямился и громко сказал:
— Ну что ж, Парихан, пора и перекусить! — Он сел прямо против солнца. На его бороде, на руках — пыль. Мама подошла к нему, протянула миску с чудой[4]. Он отряхнул землю с рук.
Я, набегавшись по полю, проголодалась и жадно потянулась к еде. Но Омардада легонько стукнул меня по руке. Не понимая, я смотрела на него и на маму.
— Перед тем как взять еду в руки, скажи «бисмиллах», — торжественно произнес Омардада, — научись уважать людской труд и святость хлеба, который родит земля.
Поев, Омардада залпом выпил воду из кувшина, возблагодарил аллаха и поднялся. Прищурив один глаз, он посмотрел на собственную тень, как бы прикидывая ее длину.
— Прежде чем сеять, я помолюсь, — пробормотал старый пахарь.
— О, а я забыла принести воды для намаза, — сказала мама. — Патимат, сбегай к роднику!
— Не надо! Времени осталось мало, я и так обойдусь. — Омардада, как воду, зачерпнул в пригоршни рыхлой земли и начал протирать лицо, руки, ноги. Земля застревала в грубых трещинах рук, в морщинах лица.
— Разве землей можно умываться? — удивилась я.
— Если нет поблизости воды, можно, дочка. Нет в этом мире ничего чище земли.
Мать нетерпеливо посматривала на старика — она хотела поскорее закончить работу и вернуться домой к приходу отца. Но Омардада совершал намаз. Он был верен своим привычкам — хоть помчись на него бурный поток, старик не прервет молитвы, не отложит намаза.
Рассказывают, как однажды ему пришлось совершать намаз в городе. Он стал молиться на берегу моря, положив рядом с собою праздничную одежду: сапоги, каракулевую шапку и пояс с кинжалом, украшенным серебром. К нему подошел незнакомый старик, по виду горожанин, и, удивленно посмотрев на Омардаду, спросил: