Ель-Микиш рассказал Журавскому про Ипатия из рода Хатанзи. Ипатий года четыре назад лишился всех оленей, отобранных у него людьми богатея Филиппова за какие-то долги. Женатый на ижемке, он не пошел в пастухи к богатею, как это случалось с большинством его родичей, а осел в верховьях реки Колвы около урочища Хорей-Вор, что в переводе означало «хорейный лес» — ельник, годный на тонкие шесты-хореи для управления оленями. Ипатий, по рассказу Никифора, построил из этого леса дом и другие хозяйственные службы, обзавелся скотом и лошадьми.
— Это же в ста верстах от побережья океана! — удивился Журавский. — Чем он кормит скот и лошадей? Какой дом можно срубить из хорейных шестов? Ты, Ель-Микиш, что-то путаешь?
— Нет, — обиделся проводник. — Поедем — сам смотри! Лес смотри, дом смотри. Близко тут: две луны ехать будем.
— Далековато, — покачал головой Андрей, — если хорошим оленям надо бежать два дня. Однако заманчиво, любопытно!
Решили так: Семен с сыновьями попасут неделю свое стадо в усинских лесах, а Андрей с Никифором побывают у Ипатия.
Никифор не обманул: к концу третьих суток показался добротный бревенчатый дом, окруженный приземистыми постройками.
— Сам смотри! — толкнул локтем Никифор Андрея, сидящего к нему спиной на нартах. — Однако... — Никифор резко остановил оленей, соскочил с нарт и тревожно всматривался в людей, стоящих около дома у оленьих упряжек. Соскочил с нарт и Андрей, почувствовав тревогу в поведении многоопытного проводника, но не понимая причину ее. — Ижемец тут... Таптин тут!
— Тафтин? Зачем он здесь? — обдало неприятным холодком Журавского.
— Самоедский цар — куда кочет, туда и едет, — неопределенно обронил Никифор... — Поедем, Андрей, обратно.
— Нет, — спрыгнул с нарт Журавский: в нем безотчетно закипала злость при одном только упоминании имени чиновника.
Упряжек было много. Грузовые нарты стояли нагруженными и прочно увязанными поверх покрывал веревками. Около нарт дежурили двое парней с винтовками в руках и с ножами у пояса.
— Пилипп коин, — буркнул Никифор.
«Волки Филиппова», — машинально перевел Журавский.
— Ме керкаас ог пыр[17], — тихо шепнул Никифор Журавскому.
— Ладно, — согласился Журавский, — оставайся около оленей — волки есть волки... Однако взглянуть и на волчьи дела нам не мешает.
Тафтин, возбужденный, раскрасневшийся, в мундире, украшенном медалями и позументами, видимо приняв входившего Андрея за своего охранника, не прекратил гневного выговора хозяину избы:
—...Скажи роду Хатанзи: пусть платят ясак по прежним спискам — имперская казна не знает, умерли или обманывают ее самоеды! Будет новая перепись — другое дело!
На столе, на лавках, на полу лежали ворохами шкурки песцов, лисиц, куниц, горностаев. Ефрем Кириллов — красавец с далекой Пижмы, обученный наставничеству Рябушинскими, деловито раскладывал их по сортам. Первым заметив вошедшего Журавского, он предупреждающе кашлянул. Тафтин вздрогнул и резко обернулся к двери. На его крупном лице Журавский прочел мгновенно сменявшиеся чувства недоумения, досады, злобы, ненависти. Но это было минутное замешательство:
— Господи, — растянул он властное лицо в улыбке, — да никак, сам господин Журавский, Андрей Владимирович. Ипатий, грей самовар! Ефрем Иванович, смахни рухлядь со стола, — небрежно кивнул Тафтин в сторону мехов. — Держи канару — я помогу тебе, — засуетился он, стараясь побыстрее убрать с глаз Журавского драгоценные меха. — Вставайте! — с досадой и злостью крикнул чиновник под ноги.
Только теперь, оглядевшись в полусумраке, Андрей увидел двух старшинок, ползающих в ногах Тафтина. Старшинки узнали Журавского, обрадовались защите, вскочили на ноги, запричитали:
— Сопсем смерть, сопсем кулома... Олешка брал, — показывали они на закоптелый потолок, — руклядь брал, — показывали они на разодетого Тафтина. — Сар брал, нас топтал...
— Что же вы творите?! — закричал в отчаянии Андрей. — Вы, «самоедский царь», и ты, наставник людской?! — повернулся он к Кириллову. — Это же грабеж! Народ гибнет, а вы... Что вы тво-орите?! — дрожал от ярости Журавский.
— Он, сар, — тыкали грязными руками в сторону разодетого чиновника осмелевшие старшинки, — себе руклядь...
— Молчать! — взревел Тафтин. — Молчать! — топнул он угрожающе ногой. — Обманщики! Ни податей, ни царевой службы не несете и эту малость норовите утаить!
Старшинки упали опять на колени, испугавшись царского гнева:
— Милуй, сар Петра, милуй, сына сар...