После Джона мы прошли через руки многих воспитателей. Нас напичкали таким количеством сведений по геометрии, греческому, астрономии, латинскому, а также молитвами и игрой на спинете, что демонстрировали как образец новой системы преподавания. Вся наша жизнь проходила на виду, хотя после переезда в Челси мы жили далеко от двора. Отец издавал всякий исписанный нами клочок бумаги. Все письма, которые мы должны были писать ему в учебные дни, упражняясь в композиции и искусстве ведения диспута, переводя с латинского на греческий, с греческого на английский и обратно, вовсе были не личными. Лучшие из них он тайком отправлял Эразму, уверяя, будто у нас ужасный почерк, и ждал «изумления» нашим остроумием и стилем, а Эразм, по доброте своей, разумеется, восхищался. Даже письма отца к нам — письма на латыни, адресованные schola[1], где он говорил, как глубоко и нежно нас всех любит, вспоминал, как мы сидели у него на коленях, как он кормил нас пирожными и грушами, как наряжал в шелка и прочее и прочее, — тоже издавались и долго еще отшлифовывались после того, как мы их получали.
Когда возникла идея написать семейный портрет, отец почти каждый день за обедом рассказывал гостям о наших блестящих талантах. Он любил повторять, что женские мозги хоть и беднее мужских, но все-таки, если за ними как следует ухаживать, способны давать удивительные плоды; он хвалился, что по своему родительскому добросердечию бьет нас только павлиньими перьями. И в самом деле, мы вошли в такую моду, что Элиоты и Парры начали копировать отцовские методы обучения. Маленькие Екатерина и Уильям Парр рисковали стать такими же умными, как мы, если бы не были начеку. Отец даже заинтересовался моими скромными медицинскими экспериментами — со временем мое увлечение переросло занятия лишь с лекарственными растениями: конечно, я обратила внимание на имена Галена и Гиппократа. Я не сомневалась, что Джон Клемент изучает их теории в Италии. И отец просил остальных читать больше медицинских трудов.
Однако ни один из наших последующих воспитателей не стал мне другом. Кроме того, во всей свадебной суматохе последних месяцев, стоившей отцу стольких усилий и времени, все, кажется, забыли, что мне тоже нужно искать мужа. Я осталась совсем одна и тосковала по Джону Клементу. Я все еще верила, что он любит меня больше всех, хотя, правда, теперь это казалось маловероятным. Ведь за последние годы его лишь изредка упоминали в письмах из Базеля или Брюгге ученые друзья, больше к нам не приезжавшие.
Вплоть до вчерашнего дня. (Мне не верилось, что прошел всего один день. В предвкушении встречи сердце бешено колотилось в горле.) Вчера в конце самого обычного обеда ко мне вдруг наклонилась Елизавета. В отсутствие отца госпожа Алиса не очень ревностно читала Библию, а Елизаветин новоиспеченный муж Уильям Донси ушел писать письма. Елизавета многозначительно покосилась на меня и тихо, обращаясь только ко мне, сказала:
— Вчера в Лондоне я видела Джона Клемента.
Я чуть не поперхнулась поссетом, но лицо мое осталось неподвижным.
— Что ты говоришь? Он ведь в Италии, учится, хочет получить степень доктора. Разве нет?
— Уже нет.
Я бы никогда не могла стать такой, как Елизавета. Не шибко высоколобая, маленькая, хорошенькая и похожа на кошку: она всегда приземлялась на ноги, хотя со стороны казалось, будто ей это не стоит никакого труда. Она считалась самой красивой и самой светской из дочерей Мора. Она дрогнула перед глухим голосом, кадыком и немалым доходом Уильяма Донси после одного придворного бала и его сдержанных ухаживаний. Именно ей Уильям был обязан тем, что сразу после свадьбы отец добился для него теплого местечка в канцелярии Ланкастерского герцогства, и она уже присматривала для него кое-что получше. Еще ребенком, увидев ее, я сразу поняла — мы никогда не подружимся. Я считала ее своенравной и знала — при малейшей неудаче она будет царапаться, как котенок. Мне не хотелось думать, что я просто завидовала ее молочной коже и четким чертам лица. Я утешалась мыслями о ее глубокой непорядочности, которую мне, разумеется, никогда не принять, и теперь моментально сообразила: именно из-за своей непорядочности она ничего не скажет, если увидит, что сведения о Джоне Клементе интересуют меня больше всего на свете. И все-таки не удержалась. Небрежно, очень небрежно я бросила:
— Как интересно. И что же он делает?
— Служит в королевском дворце. Джон вернулся в Лондон прошлым летом, получив степень. — Она замолчала. Елизавета всегда все про всех знала. — Он говорит, это место нашел ему отец. — Ни она, ни я и словом не обмолвились, как часто отец не сообщает нам о важных делах, и эта недосказанность сблизила нас. Некоторые мысли лучше не произносить вслух. После переезда в Челси такие красноречивые паузы стали в нашем доме обычным делом. — Джон присутствовал на обеде, куда отец велел нам пойти месяц назад, сразу после свадьбы. Ну, отчасти для того, чтобы Уильям и Джайлз получили места в следующем парламенте. — Я попыталась, не вполне успешно, подавить в себе зависть, вызванную беглым упоминанием ее семейных планов. — Мы находились в покоях герцога, когда перед самым обедом отца внезапно вызвали, он должен был прочитать что-то королю. — Она опять замолчала, посмотрев на свое золотое кольцо. — И вдруг появился Джон Клемент. Я чуть не умерла… — Она снова замолчала и глянула в окно. Нас заливал солнечный свет. — Обычно в это время года не так тепло, правда? — спросила она, хотя в комнате, еще почти голой, потому что мы не успели повесить ни портьеры, ни картины (отсюда и идея заказать портрет Гольбейну), сквозило и было довольно прохладно. — Он стал старше. — Лицо ее сделалось печальным. Она повернула на пальце обручальное кольцо. — Правда, потом я с ним больше не встречалась.