Довольно часто и приводящее в восторг Сирина повторение глаголов (старый прием, кстати сказать) есть не что иное, как заполнение многостопного размера. Небольшое число стоп иногда застекляет Бунина так усекать фразу, что совершение нельзя ее понять. На с. 48 напечатано:
Даже если оставить в стороне сияющую новизну самого сравнения, нужно сказать, что, хотя оно и должно подействовать на того, кто никогда не встречал его еще у Майн-Рида[31], — в таком виде, когда не совсем ясно, кто все-таки плакал: шакал как ребенок, или ребенок как шакал — оно вряд ли достигнет своей цели.
Подчас Бунин совершенно катастрофически запутывается в словах, должно быть, отдаваясь течению свободной метрической стихии. В стихотворении «Мать» он рассказывает о том, как по долине «семенил ушастый ослик» (пожалуй, действительно, более определительного прилагательного к «ослику» не найти), а дальше непосредственно:
Догадаться, конечно, можно — кто гнался, и за чьим хвостом и кто при этом вилял хвостом, осел или организованная за ним погоня, — но трудно.
В стихотворении «Феска» (здесь размер не обязывает на слово «турецкая») Бунин задает новую загадку:
Женщина, глянь, проходя, сквозь сияющий шелковый газ
На золотые усы и на твердую красную феску!
Если при чтении вслух не обозначить в воздухе пальцем все запятые, слушатель будет твердо уверен, что женщина проходит «сквозь сияющий шелковый газ». Очень типично для прозаика Бунина то, что он больше верит в силу запятой, чем в непреодолимую силу музыки стиха и мощь цезуры его.
Очень интересно и то, что на с. 176, «Дедушка в молодости» —
Эти «сплошь темные глаза» могут присниться. Надо утешаться, что слово «сплошь» не для характеристики, а для размера.
Иногда Бунин заполняет строку прямо какими-то парадоксами из жизни животных. –
(с. 207).
Первый стих, где выясняется, что вол может одновременно быть и быком, не вызовет смущения только в самой наивной институтке. Очень значительны и дополнительные штрихи, доказывающие, что это странное животное обладает рогами и раздвоенным копытом.
Но техническое слабосилие Бунина, — совершенно безнадежное, если принять во внимание, что он работает над стихом четверть века, столь очевидное в отношении к метрике, — еще более заметно в ритмике, играющей, правда, в его творчестве самую второстепенную роль. Его стихи как будто совсем лишены каких-нибудь индивидуальных музыкальных основ. Но стоит этому унылому однообразию, этой вялой сухости, этим повторениям одних и тех же интонаций хоть немного оживиться, зазвучать в ином месте, как неизбежно обнаруживается чей-нибудь подстрочник, раздаются уже знакомые чужие ноты. Своего голоса у Бунина нет.
Трудно не узнать, например, интонаций Пушкина в строках
(с. 12)
или:
(с. 81).
Трудно не вспомнить «Песни западных славян»[32], читая «Молодого короля» (с. 102). Невозможно не услышать и дыхание Блока в некоторых белых стихах, например в «Огне на мачте» (с. 29), в «Венеции» (с. 107), в «Одиночестве» (с. 122), — главным образом, дыхания «Трех смертей»[33]. Кто не ощутит также и мужественный гумилевский ритм в такой хотя бы строфе:
Каким-то роковым образом за всякой, приятно удивившей соскучившееся ухо читателя, строфой обязательно раздается знакомое пение. Так «Петух на церковном кресте» неразрывно связан с «Вечерним звоном» Козлова[34]; так «Псалтирь» (с. 153). –
Звучит, пока не послышится за этими словами скорбная панихида Фета: «На смерть Бражникова», — [35]
Приведенные примеры достаточно многочисленны и убедительны.
Еще более неблагополучно у Бунина с рифмой. Пусть он употребляет исключительно самые замученные и заезженные, пусть столбцами рифмует собственные имена, пусть во всей книге нет ни одной рифмы, которую услышишь, которая поразит ухо, — этого мало. Как и размеру, Бунин приносит ей слишком большие жертвы. Прежде всего, иногда затемняет смысл вопреки пресловутой своей ясности. Все в том же злополучном «Петухе на церковном кресте» в последней строфе петух –
Если ковчег здесь не только для рифмы, то спрашивается, что же обозначает этот петушиный ковчег, неужели тот же, упоминаемый через строку, «Божий храм». Если и так, и если эта неясность и устраняется, то вопрос о рифме у Бунина еще не приведен в ясность. На с. 11 встречается рифма «лес» — «Антарес», — звезда, так сказать, не первой величины, и многие ли узнают ее без астрономического атласа. На с. 15 вместо «турий рог» сказано «рог туриный», ради рифмы с «долиной». На с. 23 —
Это растение слишком «торчит» из «скал», и, по-видимому носится как раз к тому семейству, над которым некогда смеялся Достоевский, говоря, что его ни в каком руководстве по ботанике не найдешь[36]. В дальнейшем попадаются такие, например, рифмы: «армячишки» — «мальчишки»; «подушки» — «побирушки», «звезд» — «гнезд» (заимствована из известного параграфа грамматики); с «Богом» рифмуется совершенно изумительная строка, где одно отлагательное исключает другое — «в восторге буйном, злом и строгом». Из-за того, чтобы попасть в рифму с «глаза», некая малайская красавица изгибается, «как лоза». В стихотворении «Дурман» отец умершую девочку –
34
Козлов Иван Иванович (1779–1840) — поэт и переводчик; «Вечерний звон» (1828) — перевод стихотворения ирландского поэта Томаса Мура (1779–1852).
35
Фет (Шеншин) Афанасий Афанасьевич (1820–1892) — поэт, прозаик, критик, переводчик. Стихотворение «На смерть Бражникова» («Взвод, вперед. Справа по три. Не плачь!…») (1845) впервые было опубликовано в посмертно изданной книге Фета «Ранние годы моей жизни» (1893).
36
См. в «Бесах». «Тут непременно растет дрок (непременно дрок или какая-нибудь трава, о которой надобно справляться в ботанике).» Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. В 30 т. Л., 1972 — 1990. Т. 10. С.366.