Твой Ваня
Нет времени проверить, спешу на почту. Если бы Сережа достал для тебя гардению! Или — апельсинчик привитой! Я был бы так счастлив, — покоен!
О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву
27. V.42[284]
Милуша мой, чудесный Ваня!
Из келейки своей пишу тебе, смотрю на пасхалики твои, ласкаю взглядом, о тебе думаю… Всегда, всегда! О. Дионисий не приедет. Были с мамой у зубника, но т. к. опухоль, то он не рвал. Мама очень мучается (28.V)[285]. Зашли на минутку к Фасе, чайку попили, отдохнули и домой. Фася взята тобой… Вся! Переживает, думаю, похожее на мое давно, давно… Прочла «Няню» (* Мама ей свою дала почитать.) и говорит: «все время думаю о „Няне“, была у меня сестра в гостях, смеется, что я только „Няней“ и грежу… чудно как он пишет, и как это так придумать!»(* «придумать» — так детски!) Я спросила: «нравится Вам Ш.? А прочтете „Пути Небесные“ и совсем никогда больше не перестанете думать…» Мне на один момент захотелось сказать ей, _к_а_к_о_й_ ты! Какой ты и ко мне… Ну, гордость, м. б. моя… И просто так через край, что на кого-нибудь плеснуть захотелось!.. Но я удержалась. И как же заныло сладко сердце от этой волны, удержанной волны воспоминаний о тебе… Да, Иван, мы до странности похожи друг на друга… Легко ли это в жизни? Я не знаю. Иногда до жути мы — одно.
Ваня, я так измучилась, ожидая твоих писем. Но перед Троицей я получила чудное письмо твое… Мы были в Гааге. И впервые после долгого-долгого промежутка я была за всенощной. Мне казалось, что я с тобой. Я тебя близко ощущала.
Я люблю всенощную летнюю, открытые окна, звонкий какой-то храм. И свет дня еще не ушедшего, и свечки, и звуки с улицы… стрижей крики. Пустоватый храм.
Не было этого у Дионисия… У него всегда темно. Был день, совсем светло, а они затемнили, не любит он электричество, горели убого свечки. Полумрак. Запели «Ныне отпущаеши»… Я вспомнила тебя и эту твою молитву, и вспомнила еще «Свете тихий» и затосковала по этой перекрестной дороге в «хлебах»… Я вспомнила тот сельский храм и все, все… И захотелось этой дали из окошка церкви и… стрижей… Грустно так стало. И вдруг… «я-ко виидеста оочи мои…» и ясно так стрижиный визг! Я не говорила себе… Но когда вышли мы, то я увидела их много, кружащимися, чиркающими — задевающими землю… Утром за обедней было много цветов, березок, травы, но мало света… Я о тебе молилась… Мне хорошо было. Тихо. Но я умом не могла постигнуть, разъяснить своей жизни. И я сказала только: «Господи, покажи мне, дай мне силы, пусть следующее письмо Вани даст мне намек, м. б. я найду ответ на вопросы»… Я очень устала. Мы уезжали быстро, почти не сидели у матушки. Сережа был тоже. «Ах, тебе письмо привез!» Я вся затрепетала. Я думала: «какое?»: «Злое»? «Хорошее?» «Простил?» «Или я права, и он отходит?» Я читала его еще в гаагском трамвае, не утерпела до дома… О, какое дивное письмо твое от 16-го V! Ты все мне сказал! И ты ответил на мой немой вопрос… Я знаю, что чтобы ни стало, но я должна принять то, на что ты настойчиво мне указываешь, ты как бы совесть моя! Я приму это, Ваня. И пусть не будет тоски и томленья. И что, и как дальше… пусть покажет Господь. Я не должна томиться, страдать, «трепыхаться», — ты сказал мне это на мой немой вопрос… Я страшусь выговорить это слово «т_в_о_р_и_т_ь». Но я попробую!
Мне так удивительно твое письмо. Оно такое замечательное, и если бы ты знал мое состояние души к моменту его получения, то ты понял бы меня и теперь… У меня много картин. Одна перебивает другую. Я боюсь их забыть, утратить. Я иногда на каком-нибудь обрывке бумаги, в кухне, или где попало, записываю поразившие меня мысли, сравнения, определения, просто слова. Слова нашей стороны, полузабытые, случайно вдруг всплывшие. Ты знаешь такие «замазырнуть» — это куда-нибудь зашвырнуть, запрятать. Это, например, типично для моей девчонки, которая все так «убирает», что днями приходится искать. Вот по ней-то и вспомнила… «замазырнула». Ах, и много…
Ванюша, твои письма от 14, 15, 16 (это дивное об искусстве, его-то и имею в виду) и 2 открытки. Смеюсь, эта открыточка 15-го… с «прости за волнующие письма от 14-го и 15-го…» и т. д. Ну, конечно, «волнуюсь». Знаешь ты это! И еще больше «волнует», когда ты «извинишься» еще за это! Понял? Но ты знаешь уже, я тебе писала, как встретила я твои эти письма!
Ах, помню, как еще давно, в конце лета прошлого, я получила одну твою открытку… обычную. В конце стояло одно словечко, эпитет мне, — и я бы его, м. б. «пропустила», сочла бы за попавшееся тебе под руку, и вдруг вижу, мелко, сверху приписанное «простите». Меня обожгло всю, и я вся знала, этим «простите» открыла, что не случайно оно, это словечко, что ты знаешь, как его понять можно, м. б. и нужно, что ты сознаешь это и за это, за его смысл просишь простить. И это «простите» дало именно смысл слову. С того-то дня и началось со мной нечто, чего не могла бы я ни вообразить, ни объяснить себе прежде. Я не спала всю ночь. И поняла, что я для тебя так же что-то еще другое значу, чем просто читатель. Ты этого не знал. И я тебе этого никогда не говорила. Смущалась? М. б… И теперь еще смущаюсь. Вот, видишь, как покорны тебе слова!.. Никто, никогда не мог захватить меня, никакими чарами обворожить, как это ты умеешь вдали! И эти письма. Теперь. Конечно волнуют. Я, знаешь, в церкви молилась, хотела отогнать тебя… (ну, не сердись, — это только для Бога!) и не могла… Ты приходил все снова. И если не ты, то твое. Я вдруг увидела «иллюстрации» к «Вербному воскресению», к «Свете тихий». А эту лыжную прогулку! И многое… Видишь как! А ты — «прости»!