Призвали старцы академиста, говорят:
— Так нельзя самочинничать: этак и повредиться можно, в прелесть впасть вражескую. Исполняй, что тебе благословлено, а на большее не простирайся. <...>
Вскоре после этого старческого увещания певчими правого клироса была замечена явная ненормальность поведения академиста: он что-то совершил во время церковного пения такое, что его с клироса отправили в монастырскую больницу; а в больнице у него сразу обнаружилось буйное помешательство. Пришлось его связать и посадить в особое помещение, чтобы не мог повредить ни себе, ни людям. За железной решеткой в небольшом окне, за крепкой дверью и запором и заключили до времени, помешанного, а тем временем дали о нем знать в его академию.
Событие это произошло 1-го августа 1904 года, а 2-го августа оно разрешилось такой катастрофой, о какой не только Оптина Пустынь, но и Церковь Русская не слыхивала, кажется, от дней своего основания.
Во Введенском храме (летний Оптинский собор) шла утреня. Служил иеромонах о. Палладий, человек лет средних, высокой духовной настроенности и богатырской физической силы. На клиросах пели «Честнейшую Херувим»; о. Палладий ходил с каждением по церкви и находился в самом отдаленном от алтаря месте храма. Алтарь был пуст, даже очередной пономарь и тот куда-то вышел. В церкви народу было много, так как большая часть братии говела, да было немало говельшиков и из мирских богомольцев... Вдруг в раскрытые западные врата храма, степенно и важно вошел некто совершенно голый. У самой входной двери этой, с левой стороны, стоит ктиторский ящик, и за ним находилось двое или трое, полных силы молодых монахов; в трапезной — монахи и мирские; то же — ив самом храме. На всех нашел такой столбняк, что никто, как прикованный не мог сдвинуться с места... Так же важно, тою же величественною походкой, голый человек прошел мимо всех богомольцев, подошел к иконе Казанской Божией Матери, что за правым клиросом, истово перекрестился, сделал перед нею поклон, направо и налево, по-монашески, отвесил поклоны молящимся и вступил на правый клирос.
И во все это время, занявшее не менее двух-трех минут, показавшихся очевидцам, вероятно, вечностью, никто в храме не пошевельнулся, точно силой какой удержанные на месте.
Не то было на клиросе, когда на него вступил голый: как осенние сухие листья под порывом вихря, клирошане, — все взрослые монахи, — рассыпались в разные стороны, — один даже под скамейку забился, — гонимые паническим страхом. И тут, во мгновение ока, голый человек подскочил к царским вратам, сильным ударом распахнул обе их половинки, одним прыжком вскочил на престол, схватил с него крест и Евангелие, сбросил их на пол далеко в сторону и встал во весь рост на престоле лицом к молящимся, подняв кверху обе руки,36 как некто, кто «в храме Божием сядет, как Бог, выдавая себя за Бога» (2 Сол. 2,4)...
Мудрые из Оптинских подвижников так это и поняли...
Этот голый человек был тот самый академист, что вопреки воле старцев и без их благословения затеял самовольно подвиж-ничать и впал в состояние омрачения души, которое духовно именуется прелестию...
Тут сразу, как точно кандалы спали с монахов — все разом бросились на новоявленного бога, и не прошло секунды, как уже он лежал у подножия престола, связанный по рукам и ногам, с окровавленными руками от порезов стеклом, когда он выламывал железную решетку и стеклянную раму своего заключения, и с такой сатанинской, иронически-злой усмешкой на устах, что нельзя было на него смотреть без тайного ужаса.
Одного монаха он чуть было не убил, хватив его по виску тяжелым крестом с мощами; но Господь отвел удар, и он только поверхностно скользнул, как контузия, по покрову височной кости. Он ударил того же монаха вторично кулаком по ребрам, и след этого удара, в виде углубления в боку, у монаха этого остался виден и доселе.
Когда прельщенного академиста вновь водворили в его келью, где, казалось, он был так крепко заперт, он сразу пришел в себя, заговорил, как здоровый...
— Что было с вами? — спросили его, — Помните ли, что вы наделали?
— Помню, — ответил он, — все хорошо помню. Мне надо было это сделать: я слышал голос, который повелевал мне это совершить, и горе было бы мне, если бы я не повиновался этому повелению... Когда, разломав раму и решетку в своем заключении и скинув с себя белье, я нагой как новый Адам, уже не стыдящийся наготы своей, шел исполнить послушание «невидимому», я вновь услыхал тот же голос, мне говорящий: — «Иди скорее, торопись, а то будет поздно!» — Я исполнил только долг свой перед пославшим меня <...>
36
Как тут не вспомнить знаменитый рисунок Леонардо да Винчи: обнаженный человек, расставивший ноги и руки наподобие пятиконечной звезды — пентаграммы — «печати каббалы и масонства». — Сост.