Представление о Первой мировой войне как «тотальной» своим рождением обязано публицистике и правительственной пропаганде. В 1917 г. французский журналист Леон Доде напечатал памфлет «La Guerre Totale», a президент Р. Пуанкаре в одной из речей призвал соотечественников относиться к ней как к «guerre intégrale». В послевоенной Европе, отмечает швейцарский историк Стиг Фёрстер, словосочетание «тотальная война» оставалось лозунгом, который играл «важную роль в многочисленных размышлениях по вопросу о будущей войне»{113}. Наполнить его конкретным содержанием первыми попытались немецкие авторы. Философ и публицист Эрнст Юнгер в статье, изданной в 1930 г., писал о «тотальной мобилизации» как характерной черте прошедшей войны. Генерал Эрих фон Людендорф в книге 1935 г. издания вслед за другим немецким военным мыслителем Кольмаром фон дер Гольцем пришел к выводу, что тотальная война отличается от прочих тем, что опирается на «духовные и физические силы всей нации». Характерно, что предтечу этих особенностей первого мирового военного конфликта Юнгер и Людендорф обнаружили в Великой французской революции с ее лозунгом «вооруженного народа».
Официальная советская историография эту концепцию охарактеризовала как очередную «империалистическую теорию», «основу фашистской военной идеологии “блицкрига”», а ее суть определила как «всестороннее подчинение всей жизни народа и народного хозяйства интересам подготовки и ведения войны с применением на войне любых, самых жестоких способов устрашения и массового уничтожения мирного населения»{114}. С тех пор выражение «общая, с использованием всех ресурсов» (general, all-out), или тотальная, война стало кочевать по сочинениям историков, политологов и военных аналитиков.
Дефиницией этого понятия и разработкой его концепции профессиональные историки вплотную занялись лишь в конце XX века{115}. Материалом для них послужил опыт войн предшествующего столетия (главным образом гражданской войны в США и войны за объединение Германии) и особенно Второй мировой. На изучение этих проблем заметный отпечаток наложило появление в зарубежной историографии «социальной» и «новой социальной истории», развитие политологии, социальной и культурной антропологии, проведение разноуровневых межсоциальных и иных сравнительных исследований. В войнах второй половины XIX в. историки обнаружили лишь слабо выраженные, зачаточные «тенденции к тотальности». Образцом тотальной войны была признана Вторая мировая, а ее первая предшественница обрела статус «недостаточно тотальной», хотя и «важной ступени в процессе роста способности войны к мобилизации социумов и к их уничтожению»{116}.
По мнению С. Фёрстера, самая суть тотальной войны заключена в сознательном втягивании в военные действия масс гражданского населения — в первую очередь через военные и трудовые мобилизации. «Без прямой поддержки гражданского общества, — утверждает он, — переход к этому типу войны, наложившему отпечаток на целую эпоху, был бы невозможен»{117}. Отсюда задача историков — изучать «не только нужды и бедствия, но и активную роль мирного населения» в войне. «Неконструктивно, — уточняет ту же мысль отечественный исследователь, — пытаться рассматривать историческую картину такого сложного общественного явления, как мировая война, либо через призму предельно обобщенных социологических схем, либо путем подмены анализа эпохальных процессов мозаикой неповторимых человеческих судеб»{118}.
Общепризнанного определения феномена тотальной войны мировая историография не выработала до сих пор. Несмотря на это, исследователи сошлись на том, что до «полностью тотальной» не дотягивает ни одна из известных человечеству войн: «Реальной тотальной войны, — гласит вердикт того же Фёрстера, — не было и не могло быть. Однако множество конкретных случаев недвусмысленно свидетельствуют о движении по направлению к тотальной войне». Как бы то ни было, в ходе дискуссий устами историка Роджера Чикеринга была сформулирована другая методологически важная задача: «…тотальная война требует и тотальной истории»{119}. Этот постулат созвучен многофакторному методу изучения Первой мировой войны и международных отношений в целом, который в середине — второй половине XX в. был разработан и применен выдающимся французским историком-международником Пьером Ренувеном, его учениками и последователями. Созданная Ренувеном историческая школа ориентирована на рассмотрение трансформации государственных и общественных институтов под влиянием и в условиях войны, изменений в области коллективной психологии и морали, сдвигов в общественном мнении и в сознании индивидов{120}. В свою очередь, современная англоязычная историография Первой мировой войны повышенное внимание уделяет сопутствовавшим ей социальным процессам в воюющих странах и, таким образом, широко изучает проблему «война, человек и общество»{121}.[2]
2
Такую характеристику, разительно отличавшую Николая II от германского кайзера, подтверждает и генерал Ю.Н. Данилов, знавший царя не хуже Рауха. Даже в его бытность верховным главнокомандующим, вспоминает он, Николая II всегда «гораздо более интересовали мелкие подробности и отдельные эпизоды, чем общий замысел операции и характер ее исполнения»