День, между тем, радовал.
Утренний туман давно исчез, в выцветшем осеннем небе зародилось солнце, над Черноморским бульваром, осененным золотом лип и кленов, кружились, опадая, листья.
— Хорошо — то как, — умилился я, пока наша кавалькада тянулась по нему в пробке.
Из открытого окна ползущего рядом с автобусом мастодонистого «лендровера донесло мелодию
душевно выводил баритон известного барда Митяева под гитарные переборы, и я почувствовал свою отрешенность от мира. В котором мне теперь не было места.
Потом пробка рассосалась — лендровер рванул вперед, унося песню, а мы вырулили на МКАД[2] и, прибавив ходу, понеслись в сторону Николо-Архангельского.
Туда прибыли к назначенному часу, въехали на территорию похожего на парк крематория, и встали на площадке неподалеку от ритуального корпуса. Тут же находились еще несколько катафалков с машинами, у которых стояли провожающие.
Время от времени от главного входа подходил малый в черной униформе, и очередная группа начинала движение туда. Конвейер смерти работал четко и отлажено. По законам рынка.
Наш черед наступил спустя еще час, малый махнул рукой — катафалк тронулся. За ним вся процессия. Впереди, под руки, дочь с кумой вели мою старушку, далее следовали остальные. Арьергард замыкали хмурые омоновцы с венками, я незримо висел сверху.
Ритуальный, кубической формы зал, впечатлял современным дизайном и размахом.
Льющийся сквозь одну из стеклянных стен дневной свет сочетался с искусственным, в люстрах; черный мрамор пола, с чем-то похожим на постамент в центре, подчеркивал торжество момента; а сверкающие никелем с бронзой техническое устройство напротив, говорило о бренности бытия.
По принципу «оставь надежду, сюда входящий».
В торжественной тишине служители крематория водрузили мой гроб с телом на постамент (при рассмотрении сверху, я понял, что он движущийся), отвинтили крышку и, сняв, поставили в сторону к венкам. Вслед за сем состоялся обряд прощания.
Под звуки тихо льющегося сверху траурного марша Мендельсона, жена с дочкой и зять, поочередно ткнулись в мой в восковой лоб, кума попыталась снова заголосить (на нее шикнули), а остальные с каменными лицами продефилировали вокруг, чем-то напоминая пингвинов.
Далее служители вернули крышку назад, плотно завернув барашки, скорбящих отвели чуть в сторону и постамент — тележка покатилась по направляющим вперед. К холодно блестящему металлом устройству.
— Щелк! — раздвинулись в нем створки, гроб уплыл внутрь, и они закрылись.
Звуки марша, тая, унеслись (все с облегчением зашевелились), а распорядитель обыденно пробубнил, — прах получите через час. До встречи.
Выйдя на свежий воздух, женщины уселись на одну из скамеек в аллее, рядом с корпусом, мужчины — кто курил, отошли к урне, стоящей под старой липой и предались вредной привычке, а остальные стали прогуливаться по гранитным плитам.
Спустя указанное время Витек принес полученную в колумбарии по квитанции небольшую капсулу с мои прахом, жена, заплакав, прижала ее к груди, и все направились к машинам.
Далее был путь назад, к поминальной трапезе.
Она был заказан в небольшом кафе «Встреча», на Черноморском бульваре, рядом с нашим домом где, выйдя в отставку, я с однокашниками не раз пил водку.
Заведение было тихим, с русской кухней и располагало к философии[3].
— Вроде знакомое место, — прошамкал генерал Зевахин, когда выгрузившись из машин, все были приглашены внутрь, а ковылявший рядом каперанг Харин утвердительно кивнул, — на прошлый день ЧК мы тут неплохо повеселились.
— Ага, неплохо — хихикнул я, скользя над ними по воздуху. — Едва менты не позабирали. Если б не Вовка Слепнев, тогда еще служивший в президентской администрации, сидели бы в обезьяннике.
На входе нас встретил сам хозяин, как всегда в таких заведениях — сын гор, и, выразив очередное соболезнование, сделал радушный жест к столу, вооруженному в центре зала.
На белой накрахмаленной скатерти были расставлены холодные закуски, парами бутылки с «Немировым»» и «Киндзмараули», зелень и фрукты.