Абсолютизм не только по смыслу слова, но и по смыслу исторического факта означает абсолютную власть государства, и таким образом выражает не форму, не образ правления, но способ его, подобно тому, как деспотизм или либерализм. Все эти способы применения власти могут являться при всех образах правления, а вовсе не монархии. Однако по духу своему абсолютизм свойствен по преимуществу демократии. Государство представляется обладающим абсолютной властью тогда, когда оно сливается с массой, не признающей по нравственному состоянию своему никакой над собой власти выше собственной массовой силы. Таково было настроение языческого античного мира. Возникающий отсюда абсолютизм власти характеризовал античное государство и потом делегировался демократией ее диктаторам.
Выросшая из диктатуры императорская власть, представлявшая собой соединение всех государственных властей, выразила тот же абсолютизм, развив соответственные правовые понятия. Нужно было появление христианства, чтобы этому созданию античного государства привить действительно монархический, нравственный характер. Но эта задача была исполнена собственно в Византии, создавшей впервые тип настоящего Царя, которого власть гармонически сочеталась с властью Церкви. В Риме национальная абсолютистская идея, напротив, исказила собой даже Церковь, создав ее латинскую (папистическую) отрасль.
Когда в Западной Европе на развалинах Империи и в хаосе, созданном переселением народов, стала возникать монархическая идея, она вырастала лишь отчасти на своей надлежащей, нравственной, почве. Карл Великий на Западе отчасти напоминает восточного Константина Равноапостольного. Но вообще монархическая власть Западной Европы испытывала слишком сильное давление Рима. Теоретическое наследие Рима, диктаторский императорский абсолютизм, разрабатываемый легистами, наложил на нее неизгладимый опечаток.
В чем заключается ошибочность и слабость идеи монархического абсолютизма? Слабость происходит именно от ошибочности.
Всякое начало власти для существования и действия должно понимать, в чем источник его силы, и этот источник тщательно хранить. Так, демократия, представляющая количественную силу, непременно должна поддерживать условия, при которых количественная сила способна преобладать над качественной или, тем более, нравственной. В противном случае демократия уступит место аристократии или монархии. Так и аристократия должна оставаться действительно качественно высшей силой как сословие высшее, гражданское, промышленное, а никак не надеяться удержаться одними, например, привилегиями. Так и монархия для развития своего должна опираться именно на ей свойственную, а не какую другую силу. Без сомнения, и ей нужна могущественная организация управления с единством действия и т. д., но прежде всего монархическое начало должно быть выразителем высшего нравственного идеала, а следовательно, заботиться о поддержании и развитии условий, при которых в нации сохраняются живые нравственные идеалы, а в самой монархии — их отражение. Европейский абсолютизм оставил в пренебрежении это основание монархической силы, а развивал то, что для нее второстепенно, а при злоупотреблении даже фатально. Он все свел на безусловность власти и организацию учреждений, при помощи которых эта безусловная власть могла бы брать на себя отправление всех жизненных функций нации. Идея же эта демократического происхождения и способна снова привести только к демократии же.
Действительно, на каком основании власть Бурбонов или Стюартов могла быть абсолютной? Власть абсолютная есть та, которая находит содержание исключительно в самой себе. На это может претендовать демократия. Но монархия тем и отличается от демократии, что почерпает свое содержание из нравственного идеала. Она не создает его, а сама создается, не приспособляет его к себе, а сама к нему приспособляется.
Поэтому монархия усваивает себе идею абсолютизма только в виде прямого искажения собственного принципа. Теории, которыми она пытается себя при этом оправдать, могут быть только фантастичны или даже прямо признавать Верховную власть демократии. Так, «король-солнце»[46] говорил: «l’Etat c’est moi» («государство — это я»). Если бы это было физически возможно, то, конечно, его власть была бы абсолютной. Но совершенно ясно и очевидно, что государство есть государство, а король есть король. Наш русский язык прекрасно выражает правильное понимание их действительного соотношения. У нас «государство» истекает от Государя, составляет организацию для проявления его Верховной власти, но никак не составляет его. При всей неразвитости политической терминологии у нас в старину очень хорошо выражались, что Царь владеет «своими государствами». Государство ему принадлежит. Он выше государства, но он не есть государство. Явно произвольное и ошибочное отождествление Государя и государства по внешности дает монархической власти характер абсолютной, черпающей содержание из самой себя, но в действительности отнимает у нее всякую реальность. Говорить, конечно, можно что угодно. Но в чем реальная сила Людовика XIV? Если он и государство одно и то же, то чем держится сила самого государства? Почему ему подчиняются, да еще и безусловно, миллионы подданных? В конце концов на это нет никакого ясного ответа, кроме интендантов и жандармов. Но несомненно, что сила нации во всяком случае более велика.