Лучшее объяснение, к которому прибегают историки, характеризуя этот фрагмент (и примыкающие к нему далее), это то, что он представляет собой легендарное (Г.В. Вернадский, Я.С. Лурье) или фольклорное (Н.С. Борисов) изложение событий, и, следовательно, не вполне надежен в качестве адекватного исторического источника.
Спора нет, фольклорно-легендарные нотки здесь звучат. Но разве и при учете этого не могут присутствовать реалии имевших место событий?
Например, дипломатические переговоры, предварявшие «стояние на Угре» — это реальность, засвидетельствованная рядом летописей. Особенно обстоятельно рассказывает нам о русских посольствах «з дарами» Успенский летописец (конца 80-х годов XV в.) и с «тешью великой» Вологодско-Пермская летопись (около 1500 г.).[1551] Поэтому, «нет, кажется, ничего невероятного в известии Истории, что ханские послы "пришли дерзостно" в Москву перед походом 1480 года», — отмечал Г.З. Кунцевич.[1552]
Говорят далее, что находящийся в сложной политической ситуации, Иван III, отличавшийся осторожностью, вряд ли мог пойти на такие серьезные обострения в отношениях с Ахматом. «Едва ли он мог позволить себе такой вызов, последствием которого неизбежно должна была стать большая война с Ахматом», — пишет Н.С. Борисов.[1553] Думается, что это не совсем так. Весь 1480 г. (да, пожалуй, и ближайшие предыдущие и последующие) — это цепь бесконечных острейших коллизий во внутренних и внешних делах. И Иван III идет в ряде случаев на крайние меры. Так, он несмотря ни на что входит в чрезвычайно опасную конфронтацию со своими братьями. Почему же он не мог поступить неуступчиво и открыто враждебно по отношению к ордынцам, тем более, не таким сильным как прежде?
Казанская история фиксирует также то, что московский князь «гордыхъ пословъ… всехъ изымати повеле, пришедшихъ къ нему дерзостно, а единаго отпусти жива». Термин «изымати» можно трактовать, по крайне мере, двояко. Либо как «заточить», «арестовать», что бесспорно могло иметь место, либо как «убить», что тоже могло произойти, и так уже случалось в русско-монгольских отношениях. Достаточно вспомнить эпизод, предшествовавший битве на Калке, или тверское восстание 1328 г. Послы для средневековых монголов являли собой особы священные, представлявшие не только ханов, но и весь народ. За их гибелью (или посягательством на их жизнь) следовало суровое наказание — карательный поход и беспощадное уничтожение и знати, и людья. И неудивительно, что Ахмат «великою яростию воспалися о семъ, и гневомъ дыша и прещениемъ, яко огнемъ» и немедленно двинулся на Русь.
Но убийство (или арест, избиение) послов было не единственным обстоятельством, вызвавшим гнев хана Большой Орды. Не менее отягчающим стало «потоптание басмы». Этот эпизод, равно как и сам термин «басма», также неоднократно привлекали внимание историков. Еще первый исследователь Казанского летописца Г.З. Кунцевич отметил, что это понятие «толкуется различно», и привел со ссылками ряд пояснений от «оттиска ханской ступни на воске» и «колпака с выгнутым внутрь верхом» до «изображения хана» и грамоты с ханской печатью.[1554]
Иное толкование предложил Г.В. Вернадский. «Очевидно, — писал он, критикуя прежние объяснения, — что составитель, или переписчик повести, не имел ясного представления о символах власти, жалуемых ханами своим вассалам и слугам. Он говорит о таком знаке, как басма — портрет хана. По-тюркски басма значит "отпечаток", "оттиск". В древнерусском языке термин употреблялся применительно к металлическому окладу иконы (обычно из чеканного серебра). Басма-портрет тогда должна бы означать изображение лица в виде барельефа на металле. Никаких подобных портретов никто из монгольских ханов никогда не выдавал своим вассалам». Далее ученый полагает, что «составитель "Казанской истории", по всей видимости, спутал басму с пайцзой; последний термин происходит от китайского paitze — "пластина власти"…»[1555]; «она представляла собой — в зависимости от положения того, кому она выдавалась ханом, — золотую или серебряную пластину с каким-либо рисунком, например, головой тигра или сокола, и выгравированной надписью». Резюме же Г.В. Вернадского следующее: «Это именно тот знак, который посол Ахмата должен был бы вручить Ивану III, если бы он согласился признать сюзеренитет Ахмата. Поскольку Иван III, судя по всему, отказался стать вассалом Ахмата, посол должен был вернуть пластину хану. Драматическое описание того, как Иван III растоптал пайцзу, таким образом, чистый вымысел».[1556] Несмотря на то, что заключительный вывод является не совсем понятным: можно было и не возвращать эту пайцзу в Орду, представляется, что Г.В. Вернадский (вслед за предшественниками[1557]) указал правильный путь поиска ответа на вопрос о «басме». Так, Н.С. Борисов акцентирует внимание на значимости пайцзы как символа «власти верховного правителя Орды», имевшую «грозную надпись, требовавшую повиновения».[1558] Поддержал он Г.В. Вернадского и в отрицании «публичного надругательства Ивана III над знаками ханской власти». «Никаких театральных жестов, наподобие тех, что описаны в "Казанской истории", князь Иван, скорее всего, не делал. Однако логика мифа отличается от логики трезвого политического расчета. Для народного сознания необходимо было, чтобы долгий и тяжелый период татарского ига закончился каким-то ярким, знаковым событием. Государь должен был самым наглядным и общепринятым способом выразить свое презрение к некогда всесильному правителю Золотой Орды. Так родился миф о растоптанной "басме"».[1559]
1552
1553
1555
См. также:
1557
Надо отметить, что «уже в начале XX в. было выяснено, что "басма" Казанской истории это пайцза — дощечка, обычно из драгоценного металла с вырезанной на ней кратким текстом — распоряжением правившего хана, призывавшим к повиновению» (
1558