Совершенно очевидно, что этот пассаж делится на две части — этнографическое описание, опирающееся на реальные известия, полученные, по сообщению самого автора, от пленных, попавших в «гуннские пределы», и традиционное мифологизированное описание народов-монстров на краю ойкумены (см. подборку переведенных латинских текстов: Горелов 2004); среди последних оказывается и «народ рус».
Конечно, эта традиция, свойственная еще мифологической картине мира, противопоставляющей освоенную территорию, «свой мир», космос окружающему, потенциально враждебному, хаотическому, населенному чудовищами, и в трансформированном виде унаследованная раннегеографическими и историческими описаниями, была хорошо известна и исследователям сирийской хроники. Упоминания фантастических существ — карликов-амазратов, песьеглавцев (в греческой традиции — кинокефалы), амазонок — в античных источниках, начиная, по крайней мере, с Геродота, приводятся этими исследователями при комментировании текста Захарии Ритора. Почему же контекст, в котором оказывается «исторический» народ рус, не настораживает их?
Дело здесь, видимо, в тенденции, не изжитой еще в исторической науке и характерной, прежде всего, для представителей так называемой исторической школы, согласно которой цель историка — обнаружение соответствий в данных источника (фольклорного и даже мифологического) тем конкретным фактам, которые имеются в распоряжении исследователя, или просто его общей концепции. В данном случае хватило одного этникона, напоминающего имя русь. Этой тенденции соответствует и деформирующий взгляд на источники — будь то хроника или эпос, — содержание которых должно в более или менее завуалированной форме отражать те же реальные факты. Таким образом, игнорируется собственный взгляд на мир древнего историка. Это, естественно, заслоняет логику самого исторического повествования.
Так, Маркварт специально обратил внимание на то, что народ женщин-амазонок соседствует у сирийского автора с народом мужчин («рус»), но из этого он делает чисто «исторический» вывод о том, что так и было на самом деле: дружинники скандинавского происхождения могли появляться в Причерноморье без женщин и искать подруг на стороне; и что этот «факт» привел к актуализации легенды об амазонках (Marquart 1903. S. 383–385). Впрочем, так рационалистически объясняли легенду об амазонках еще в позднесредневековой историографии, где амазонки считались «женщинами готов» (ср. Мыльников 1996. С. 99) и т. д.[79]
Не смущали амазонки и А. П. Дьяконова, поскольку можно свести их упоминание к пережиткам матриархата, которые существовали у относительно отсталых племен евразийских степей до сер. I тыс. н. э. Зато локализация их еще Геродотом (!) между Танаисом и Меотийским озером позволяет более или менее определенно локализовать народ рус (Дьяконов 1939. С. 88), живущий поблизости, но тысячелетием позже. Описание же народа «русов» как богатырей, которых не носят кони, можно согласовать со сведениями о росте и слабой вооруженности антов у Прокопия и других писателей VI в. (Пигулевская 1952. С. 46). Отыскивание такого рода совпадений[80] позволяет игнорировать «несовпадения», относить их на счет фантастических деталей повествования. Так, исследователей «древностей русов», которые, по справедливому определению Б. А. Рыбакова, характеризует специализированная воинская «дружинная культура», не смущает известие сирийского автора об отсутствии у «народа рус» оружия.
Такого рода поиски совпадений в духе исторической школы можно было бы продолжить, увязав, в частности, информацию о трех черных народах, обитающих к северо-востоку от «русов», с северянами (благо этот этноним можно этимологизировать из иранского как «черный»), их городом Черниговом и т. д., после чего «русы» обрели бы вполне исторический контекст.
Главная сложность, даже с последовательных позиций исторической школы не позволяющая безоговорочно принять подобную реконструкцию для этнической истории Восточной Европы VI в., заключается в том, что аутентичным источникам по Восточной Европе народ рус или рос неизвестен. Зато имя «Рос» хорошо знакомо греческой — византийской традиции и восходит к неточному переводу Септуагинты: еврейский титул насирош в книге Иезекииля (38, 2; 39, 1) — «верховный глава» — был переведен как «архонт Рос» («князь Рош» в славянском переводе). Получилось, что пророчество Иезекииля относится к предводителю варварских народов севера — «Гогу, в земле Магог, архонту Роса, Мосоха и Тобела» (Иезек. 38, 2, см. эпиграф к главе).
79
С. А. Плетнева (1988) напрямую определила амазонок как «социально-политическое явление», посчитав, что легенда о народе воительниц связана с теми периодами к жизни (прежде всего, кочевых обществ), когда мужчины уходили в поход и на защиту кочевий должны были встать женщины… Исторических примеров подобных событий исследовательница не приводит, зато приводимые ею фольклорные мотивы, в том числе сражение былинных русских богатырей с поляницами, кажется, ассоциируются с контекстом истории Псевдо-Захарии. Однако поляницы в русском эпосе не представляют женский народ, а богатыри встречают их в полном вооружении и на конях. Археологические погребальные комплексы, где знатных дам сопровождал не только богатый инвентарь, но и предметы вооружения, известны в донских степях в скифо-сарматское время, в эпоху викингов — в Скандинавии (ср. о «валькириях»: Петрухин 2011. С. 90—100). Но погребенных с такими почестями лишь условно можно именовать амазонками, или валькириями и т. п. «Историческое» свидетельство об амазонках можно усматривать в описании триумфа императора Аврелиана, в 271 г. разгромившего готов: так именовали римляне десяток женщин, сражавшихся вместе с готскими воинами и уцелевших после разгрома (Вольфрам 2003. С. 87, сноска 55). На этих воительниц было перенесено имя мифического женского народа — Иордан (О происхождении и деяниях готов: 51–57) писал, что готские женщины, покинутые мужьями, ушедшими в поход, стали амазонками, избрав себе правительниц; с ними сражался Геркулес, они пришли на помощь Трое и т. д.; Александр заключил их за Каспийскими воротами. Так или иначе, мифологические истоки мотива народа воительниц игнорировать невозможно (ср.: Маразов 1994. С. 139–143; Маразов 2013; Калинина 2010).
80
Исследователь сюжета Гога и Магога в европейской традиции замечает, что в «культуре Запада Гог и Магог воспринимались как псевдонимы любой политической угрозы — от готов Алариха до советов Брежнева» (Westrem 1998. P. С. 55; ср. Stepanov 2013).