И кружилась, и гнулась она, только все резвее наигрывают русальцы, все смелеют девичьи голоса.
Вот замахала рукавами, забила буйно крыльями вила-русалка. И, что ни говори, правым крылом тряхнет — леса и рощи подымаются в сиянии зеленых покровов, воды ручьями и реками по всей Руси проистекаюют. Поведет левым — с восторженным щебетом птицы в небо возносятся, солнце играет, облака кружат. Позабыв себя, пустилась в отпляс русалка. На поясе ее звоночки звенят, на высокой груди мониста скачут, на запястьях поверх рукавов зарукавья блестят.
А на тех зарукавьях вырезал черносеребряник[577] свод небесный, что стоит на могучих лесах. Течет долом большая река. Стерегут в ней извечные тайны темные омуты, восхваляют время солноворота глазоутешные осоковые заводи, во славу его по недвижным затонам в белых плошках зажжены желтые сердечки кувшинок, радуясь той же радостью, кипит вода на каменистых перекатах. Голые мужики и бабы, девки и молодцы (больше те, кому не зазорно похвалиться наготой), ничуть не стыдясь друг друга, бросаются в захватывающий дух прохолод, столь отрадный в этот солнопечный денек.
И ни одной соромной дерзости не позволит случиться русский Закон. Скользят по бело-синему зерцалу вод смеющиеся и даже пытающиеся певать красивые светлые головы в плетеницах из листьев и всяческой зелени, с цветами лазоревыми, как звездочки, желтыми, как солнышки, белыми, что летучие облака.
На дальнем лугу средь тех же, что в венках у купальщиков, белых и розовых кашек, желтых девясилов, багровых клеверов, синих мышиных горошков ко всеобщему удивлению завели среди лета свои весенние пляски журавли. Прыгают, взмахивают крыльями, распускают перья долговязые птицы.
Прыгает, взмахивает рукавами-крыльями, распускает по ветру ленты красавица девица в кругу двенадцати русальцев в высоких красных колпаках, посереди величайшего облака своеземцев, о небесах, о траве, о солнце поющих. Вызванивают на шелковом поясе ее звоночки-бубунчики. Играет ей волхв-гусляр, наигрывает. Пуще, пуще взмахивает крыльями прекрасница вила — вот-вот взлетит. А на рученьке ее крылатой серебряное поручье блестит.
На поручье том такое же лето солнцезарное, и пространство, и ветер, и огонь, и вода, и земля, и весь-то русский мир!
Вьется-плетется спелый хмель, до самого неба достал, разбросал в стороны цветущие ветки. Притомился малость народ от игрищ да плясаний, — сладил братчину. Волхвы и зеленщики сами обносят все собрание вересовником[578] и пьяною липивицею[579]. Поднимают к небу чаши во славу Рода русского и свирцы, волынщики, гудошники, и все гуляльщики, землепашцы и воители, волхвы и торжники, древние старцы и дюжие парни. Птицы с неба спускаются, на края чаш и ковшей саживаются, — в очью диво совершается, — тоже квасом угощаются! Прибегают с поля зайцы, всему роду плодовитость суля, — и зайцам подносят веселый хмель. Выходят из лесу волки, а у волков хвосты цветочные. Наливают волхвы, подносят девицы волкам корцы пива полные. Вот так празднище, вот так братчина! На таком событии не грех и Семарглу побывать. Вот и послал Сущий посольщика к детям своим.
Огневые крылья у Семаргла, но не жгут эту землю. Чуден он с виду, да только врагам страшен. Берегиня, что при всем народе плясала, сама турий рог зелием наливала, что из ячменных зерен с горькой чернобыль-травой варено. Зелием турий рог наливала, Семарглу-Сварожичу подавала. Держит могучий рог вила-русалка, ветер длинные рукава рубахи ее треплет, запясток волшебный наручень охватил, а на том зарукавье…
Зеленый ветер, точно шалое дитя, таскает за собой лоскуты цветных запахов: вот был запах скошенного сена, а это — дух сырой глины на берегу… Скрипят на своих крохотных гудочках, не умолкают неуемные коники. Обычную тишину русских храмов потеснили всенародные братчины. Сами бредут на водопой, тихо мыча, никем не присмотренные коровы, на ходу ловчась ухватить с рогов друг дружки, увитых березовыми ветками, муравый листок. И кажется, что вся Русь возвратилась к тем дням, когда ее руководствовали безупречные волхвы, посвященные Родом в верховный Закон, когда люди жили столько, сколько имели благочестия носить свое тело.