– Видишь, у меня небольшое ущемление, – сказал Антон. – Нужно бы сделать самое банальное обрезание, и тогда головка высвободится. Но все не могу решиться.
«Что сказала бы настоящая гейша в этом случае?» – подумала я, преодолевая желание ответить что-нибудь ничего не значащее и приступить к активным ласкам.
– Если тебе это мешает, то, конечно, лучше сделать, – сказала я, слегка сжимая пальцами ствол у основания.
– Не то чтобы очень, просто иногда чувствительно и неприятно от грубых прикосновений.
– Я буду предельно осторожна и нежна, – тут же пообещала я.
И начала медленно и мягко поглаживать и чуть сжимать. Антон откинулся и тихо застонал. Я провела языком по его животу и забралась в пупок. Мои пальцы не отрывались от его ствола. Он вдруг перевернул меня на спину, резко развел ноги и замер, созерцая.
– Я забыл презерватив, – глухо сказал он. – У тебя нет?
– Я абсолютно здорова, – уверенно произнесла я.
Мысль заразиться совершенно меня не смущала.
– Я тоже, – сказал Антон.
И не успела я слова сказать, как он навалился на меня.
Из светло-зеленой записной книжки с изображением горы Фудзи на обложке:
«Импульс… Это не мысль, это мистификация, в ней нет ничего серьезного. Судороги раздавленного паука тоже называются каким-то импульсом. И существует, несомненно, импульс, подсказывающий: ничего не предпринимать».
«Я благословляю это безобразие. Благодаря существованию безобразного я смог лучше узнать прекрасное, что есть во мне, что есть в людях. Мало того, я смог лучше узнать и то безобразное, что есть и во мне и в людях».
«Чтите гармонию и возьмите за основу не действовать наперекор».
«Тот, кто судит со стороны: эта женщина – порочна, эта – добродетельна, ничего не знает о любви».
На следующее занятие госпожа Цутида пригласила учителя игры на сямисэне. Это был пожилой японец с круглым, по-настоящему луноподобным, лицом и узкими, словно щелочки, глазами.
– Онодэра-сан, – представила мне его госпожа Цутида. – Он очень опытный преподаватель.
– Коннити ва[10], – вежливо поздоровалась я.
И напряглась, представив, сколько мне придется заплатить за уроки, которые мне, как я тогда думала, нужны не были. Я села в кресло и с выжиданием на него посмотрела. Госпожа Цутида вышла из комнаты, а он открыл небольшой футляр. Достал части инструмента и ловко соединил их. Потом что-то сказал по-японски. Я промолчала, так как плохо понимала этот язык. Господин Онодэра снова что-то сказал, потом заиграл переливчатую неторопливую мелодию. Я слушала с удивлением, не понимая, как из простого трехструнного щипкового инструмента можно извлечь такие сложные и нежные переливы. Он закончил и поклонился. Потом опять что-то сказал. Я вынуждена была позвать госпожу Цутиду, потому что ничего не понимала.
Она мгновенно появилась, невозмутимо улыбаясь. И начала переводить урок на английский. Я узнала, что сямисэн родом из Египта и первоначально его обтягивали змеиной кожей. Впоследствии его корпус из китайского дуба стали обтягивать кошачьей кожей. Раньше инструмент был цельным, и из-за его довольно длинного грифа (88 см) требовался внушительный футляр. Поэтому гейши не могли носить его сами. Это делали их слуги хакоя[11]. Современный инструмент легко разделяется на три части, и поэтому футляр стал намного меньше и легче.
Прочитав мне эту небольшую лекцию, господин Онодэра вновь заиграл.
– «Танец цветов», – сказала с улыбкой госпожа Цутида, когда он закончил.
Я сидела, как истукан, и прикидывала, смогу ли быстро освоить игру на сямисэне. Когда я училась, то помимо обязательного баяна полгода посещала факультатив по игре на балалайке. И даже исполняла на студенческих «капустниках» кое-какие балалаечные хиты. Когда господин Онодэра закончил играть, я машинально громко захлопала в ладоши. Увидев, как его круглое лицо покраснело, я смешалась. Потом поклонилась. Госпожа Цутида с улыбкой смотрела на меня и молчала, словно ожидая чего-то. Я встала, подошла и спокойно взяла инструмент. Господин Онодэра неохотно позволил мне это. Я попробовала пощипать струны и, приноровившись, сыграла знаменитый «Красный сарафан».
– «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан. Не входи, родимая, попусту в изъян. Рано мою косыньку на две расплетать. Прикажи мне русую в ленту убирать! То ли житье девичье, чтоб его менять. Пущай, не покрытая шелковой фатой, очи молодецкие веселит собой!..» – пела я тихо и протяжно, закрыв глаза и уносясь мыслями в просторы русской степи с небольшими островками берез и сосенок.