Десятилетие спустя Аксаков выпустил в свет своеобразный «несимметричный ответ» на критику Толстого. Это — небольшая брошюра «К чему было воскресать?», формально посвященная «Воскресению», однако содержащая не разбор художественных достоинств романа, а анализ религиозно-философских воззрений Толстого, в частности — его представлений о смерти и бессмертии. Защищая идею личного бессмертия и критикуя основные постулаты толстовской философии, Аксаков указывает на «откровения природы», свидетельствующие о независимости духовного начала в человеке и позволяющие создать «экспериментальную метафизику, о которой Шопенгауэр только мечтал» [Аксаков 1900: 26–28]. Хотя Аксаков и не говорит здесь прямо о спиритизме, очевидно, что одним из главных оснований «экспериментальной метафизики» он считал «медиумические явления».
Почему литературная рецепция и репрезентация спиритических практик приняла в России именно такую форму — тема для отдельного разговора. Показательно, однако, что литераторы «Серебряного века» — этого своеобразного New Age в истории русской культуры — уделяли спиритизму сравнительно мало внимания[17]. Даже те из отечественных писателей-модернистов, кто имел отношение к многочисленным спиритическим кружкам рубежа столетий — как, например,
В. Я. Брюсов, многократно посещавший различные собрания спиритуалистов и публиковавший статьи в спиритическом журнале «Ребус» — относились к подобным занятиям не слишком серьезно. (Мне, в частности, кажутся мало обоснованными рассуждения Дж. Гроссман о религиозно-философских основаниях брюсовского спиритизма [Grossman 1995: 111–133]. Эта проблема выглядит совсем по-другому в свете материалов, недавно опубликованных Н. А. Богомоловым [Богомолов 2000:279–310].)
Так или иначе, как мне кажется, есть все основания утверждать, что культурная практика спиритизма оказала на русскую литературу довольно слабое влияние — по крайней мере, по сравнению с литературой американской или английской. Вместе с тем мы, по-видимому, вправе говорить об обратном влиянии — о, так сказать, специфической «литературности» русского спиритизма. Впрочем, речь в данном случае скорее идет о более позднем времени, т. е. о спиритуалистических практиках советской эпохи.
Ко времени революций 1917 года, Гражданской войны и формирования СССР русский спиритизм был уже вполне сложившейся и устойчивой практикой, равно популярной и в высших слоях общества, и среди простонародья, и в столицах, и в провинции[18]. В первые десятилетия XX века в России существовало большое количество «медиумических» кружков, издавалось несколько спиритических журналов и газет. Советская «безбожная» кампания конца 1920-х — начала 1930-х годов подразумевала, в частности, и борьбу со спиритизмом, но, по всей вероятности, он воспринимался режимом как одно из наименьших «религиозных зол»[19]. Понятно, что институциональные формы спиритического движения в Советской России существовать не могли, однако в качестве культурной практики русский спиритизм сохранялся и в 1930-е годы, и позднее. По-видимому, основными носителями этой практики были средние слои городского общества, в частности, так называемая «интеллигенция». Об этом позволяют судить современные этнологические записи, включающие не только воспоминания старшего поколения горожан, но и рассказы крестьян, которым в силу тех или иных причин приходилось участвовать в спиритических сеансах. Эти материалы представляют интерес во многих отношениях. Однако одна из самых любопытных особенностей русской спиритической практики советской эпохи состоит в том, что во время сеансов обычно вызываются духи русских писателей, прежде всего Пушкина[20]. Это обстоятельство заслуживает специального анализа.
С одной стороны, здесь есть несколько довольно очевидных факторов. Известно, что и аристократическая и разночинская традиции XIX в. в своих идеологических проекциях довольно часто ориентировались на культурную модель «мирской святости», где поэт (и шире — литератор), а позднее — революционер выполняет функции святого — подвижника и/или мученика (см.: [Панченко 1999: 361–374]). Не менее важно и то развитие, которое эта модель получила в советском культе Пушкина.
17
В начале XX века в России появилось несколько литераторов-спиритуалистов, ориентировавшихся на беллетристическую репрезентацию спиритических опытов (И. А. Карышев, Л.А. фон Нольде, В. И. Крыжановская (Рочестер) и др.).
Особенно плодовитым автором была Крыжановская, опубликовавшая более двадцати романов и повестей на оккультные темы. По ее утверждению, некоторые произведения были продиктованы ей духом графа Рочестера — английского поэта XVII века (отсюда — псевдоним, которым пользовалась Крыжановская). См.: [Карышев 1901], [Нольде 1912], [Нольде 1911], [Крыжановская 1912–1913], [Рейтблат!994:173–174]. Вместе с тем вряд ли стоит переоценивать популярность и общественное влияние русских литераторов-спиритуалистов, как это делает, например, М. Карлсон (см.: [Carlson 1997:138–139]).
18
См., например, вполне типичные мемуарные свидетельства о занятиях спиритизмом, оставленные А. Бенуа [Бенуа 1980: 472–474] и князем Ф. Юсуповым [Юсупов 2000: 98].
19
Некоторые материалы о русском спиритизме 1910–1920-х годов, а также о советских гонениях на спиритизм см. в воспоминаниях религиоведа М. И. Шахновича: [Шахнович 1996: 211–233].
20
Следует оговориться, что объем данных, находящихся в моем распоряжении, не слишком велик, и их репрезентативность может быть поставлена под сомнение. Вместе с тем ряд косвенных свидетельств также указывает на особую значимость образа Пушкина для советской спиритической традиции. Характерно, например, что Пушкин фигурирует даже в практике «вызываний», характерной для школьного фольклора и ритуалистики (проблема генетического соотношения «взрослого» спиритизма и детских «вызываний» дискуссионна). В качестве иллюстрации приведу запись, любезно предоставленную мне А. Л. Топорковым:
«Как вызвать Пушкина?
Надо поставить на стол (на пол, на стул) стакан воды и кусок хлеба. Пушкин придет, хлеба откусит, воды отопьет, уйдет.
Всё будет ночью. Если Пушкин придет — это хорошо, а если нет — то в этот день может случиться несчастье, например, умрет кто-нибудь из родных» (Записано А. Л. Топорковым от Зины Гусевой, 1971 г. р., в 1981 году в Ленинграде).