В области нормирования языка, так же как и в других областях, большевики руководятся отнюдь не какими-либо принципами эстетики или общеполезности, а только политическим моментом. Подобная языковая политика довольно откровенно раскрыта в нашумевшем в свое время письме Максима Горького А. Серафимовичу (цит. по сборнику М. Горького «О литературе», стр. 136-37):
«…в области словесного творчества языковая – лексическая – малограмотность всегда является признаком низкой культуры и всегда сопряжена с малограмотностью идеологической, пора, наконец, понять это!
Ни один из наших критиков не указал литераторам, что язык, которым они пишут, или трудно доступен или совершенно невозможен для перевода на иностранные языки.
А ведь пролетариат Союза Советов завоевал и утверждает право свое большевизировать мир [85] (подчеркивание наше – Ф.) и литература пролетариата-диктатора должна бы – пора уже – понять свое место, свое назначение в этом великом деле…
Необходима беспощадная борьба за очищение литературы от словесного хлама, борьба за простоту и ясность нашего языка…»
В то время как М. Горький, говоря о необходимости следить за чистотой языка, имеет в виду распространение большевизма за рубежами СССР, уже упоминавшийся нами выше А. Чивилихин столь же откровенно говорит о необходимости «чистки» языка как одного из орудий влияния большевистской партии внутри Советского Союза:
«Борьба за чистоту, выразительность, изобразительную силу, красочность и богатство языка наших произведений и тем самым участие в дальнейшем совершенствовании языка – вот задача писателей, непосредственно связанная с трудами товарища Сталина о языке. Конечно, следует помнить, что совершенный язык нужен нам не вообще, а для наиболее достойного воплощения в своих произведениях образов советских людей, для наиболее совершенного выражения наших идей» (стр. 169).
Однако задолго до А. Чивилихина, выполнившего партийный заказ, о «борьбе за чистоту» довольно пессимистически, но одновременно и весьма убедительно, высказался Е. Поливанов («За марксистское языкознание», стр. 164):
«Вообще мне представляется довольно сомнительной борьба с каким-либо языковым (в коллективной языковой психике существующим, разумеется) явлением, имеющим внеязыковую причину, если борьба эта не обращена вместе с тем на искоренение этой причины данного явления».
Несомненно, что пестрота и засоренность языка в первые десятилетия после Революции в какой-то мере обусловливались и теоретическими положениями советского языкознания, возглавлявшегося тогда акад. Н. Марром. Признание классовости языка и рассмотрение местных диалектов как прямых потомков самостоятельных племенных языков способствовали укоренению взгляда на общий язык как на фикцию или, в лучшем случае, как на конгломерат разрозненных классовых, профессиональных и территориальных диалектов.
Хотя акад. Н. Марр уделял очень мало внимания проблемам современного языка, всё же в одном высказывании, посвященном языку советского периода, он уверяет в существовании сдвига «на новую ступень стадиального развития человеческой речи, на путь революционного творчества и созидания нового языка» (Избранные работы, т. II, стр. 375).
Замечание акад. Марра остается только теоретическим домыслом, ибо ни разговорный, ни литературный русский язык при советах не могли структурно так измениться, чтобы уместно было говорить о какой-либо новой стадии. Но если кое-что и изменилось в облике русского языка советского периода, то большевики, избравшие в последнее время курс ура-патриотизма, стали призывать к очищению языка от обычной для революции накипи, лицемерно ссылаясь на традиции классиков.
Как бы конкретным применением этих новых положений в научно-педагогической практике является построение грамматических работ последнего времени почти исключительно на языковом материале, не обладающем сугубо советской спецификой, – в противоположность тому, что наблюдалось раньше.
И. Сталин, принявший активное участие в очевидно им же затеянной дискуссии о языкознании, определил новый взгляд на русский язык как на общенациональный, бывший таким во все времена существования Государства Российского. Вопреки взглядам своего учителя Ленина, Сталин считал язык чуждым классовой дифференциации, а потому, конечно, и вполне приемлемым для социалистического, бесклассового общества.
Желая теоретически обосновать «внеклассовость» и «нейтральность» языка, И. Сталин заявил следующее:
«…язык, как средство общения людей в обществе, одинаково обслуживает все классы общества и проявляет в этом отношении своего рода безразличие к классам. Но люди, отдельные социальные группы, классы далеко не безразличны к языку. Они стараются использовать язык в своих интересах, навязать ему свой особый лексикон, свои особые термины, свои особые выражения». (Правда, 20 июня 1950).
Вторая половина абзаца (при удивительной непредусмотрительности автора) может быть отнесена к партийно-большевистской терминологии и фразеологии, сковывающим дотоле свободный русский язык.
Объявленный теперь монолитным язык «бесклассового» общества, по сути, оказался не общим языком русского народа, а только механической смесью действительно народного языка, питающегося из неисчерпаемого источника живой воды, собранной по каплям из всех слоев, групп и профессий нации, и жалких политических и агитационных штампов – мертвой воды, вливаемой насильно в язык и отравляющей его.
Засорение языка параллельно сопровождается и обеднением его, а именно, выпадением из речевого и литературного обихода целых лексических рядов, являющихся не только самодовлеющими, но и дающими часто материал для иносказания, образного языка поэзии, сублимирующей в себе язык обыденной прозы. Здесь можно упомянуть почти полное исчезновение таких лексических комплексов, как религиозный, мифологический и многие другие.
Об этом же явлении говорит и С. Ожегов («Основные черты развития русского языка в советскую эпоху», стр. 34):
«…первые годы революции, годы борьбы со свергнутыми классами и укрепления советского строя характеризуются массовым устранением, переходом в пассивный запас лексики, связанной со старым государственным строем и буржуазным бытом. Уходит со сцены старая государственная, судебная, церковная [86], финансовая и т. д. терминология в связи с уничтожением старых учреждений, должностей, чинов, титулов (ср., например, «губернатор», «департамент», «гимназия», «городовой», «экзекутор», «столоначальник», «подать», «акциз» и т. д.). Уходит и многообразная лексика, связанная с общественными и бытовыми отношениями капиталистического общества (ср., например, «прошение», «проситель», «господин», «барин», «гувернер», «инородец», «прислуга» и т. д.). Выходят из употребления слова, специфические для буржуазно-дворянского жаргона (ср., например, «мезальянс», «светский», «галантный» и т. д.) или для специфически интеллигентного обихода («не откажите», «благоволите сообщить», «милости прошу»)».
Наряду с исчезновением многих лексических комплексов, относящихся к дореволюционному периоду, наблюдается и переход в рубрику анахронизмов ряда слов, связанных с бытом дореволюционной деревни. Сюда можно отнести такие слова, как «десятина», «полоса», «соха» или, например, выражение «работать миром».
Очень показательна статья, появившаяся в «Комсомольской Правде» от 22 октября 1937 г. под названием «Исчезнувшие понятия». В ней сообщалось, что учащиеся младших классов пяти московских школ были опрошены, как они понимают смысл двадцати восьми слов, употреблявшихся в прошлом. Оказалось, что дети, за исключением одного-двух, и то давших неправильные ответы, не смогли объяснить, что означают слова «дворянин», «надворный советник», «кутузка» и т. д.
Что касается религиозного комплекса, то поскольку этот опрос был проведен до восстановления относительной свободы религии (со времени войны 1941-45 гг.), подавляющему большинству детей нижеприведенные слова были совершенно незнакомы. Так, слова «исповедь» и «мощи» были непонятны всем детям, кроме одного школьника, заявившего, что «мощи – это сушеный поп». В статье приводятся ответы в тех исключительных случаях, когда кто-либо из детей смог ответить на заданный вопрос:
[85] В своей книге «О языке пропагандиста» (Москва, 1951) А. Ефимов также подчеркивает, что «общественно-политическое значение его (русского языка – Ф.) поистине огромно. В русском языке не только наиболее полно отразилось социалистическое содержание советской культуры, – он является живым и действенным средством распространения марксистско-ленинских идей» (подчеркивание наше – Ф.).
[86] По поводу некоторых слов, относимых ведущим лексикологом и другими советскими языковедами в разряд якобы архаизмов, резко высказался Л. Ржевский в своей недавно появившейся статье «О культуре языка в СССР» (Вестник института по изучению истории и культуры СССР, № 11, 1954, стр. 101):
«…В словаре под редакцией Ожегова пометка «устар.» применяется довольно часто по соображениям, ничего общего с лингвистикой не имеющим. Например, – по антирелигиозным: слово паства – устарелое. Но церкви в СССР есть, есть и священники, слово живет. В Грамматике (имеется в виду «Грамматика русского языка» Академии наук СССР, 1952) характеристика «устарелое» дана также к слову ссыльный, – как намек на то, что в СССР ссылки не существует».