ВСАДНИКИ ФРАНКИИ
Жан-Пьер Девроэй недавно подытожил наши познания об этом{156}. По его данным, во Франкии, то есть на землях к северу от Луары, демографический минимум был достигнут к середине VI в. Природа в этих местах вновь расцвела, разрослись леса, дичи, дров и строевого леса было в обилии, равно как и пастбищ для выпаса свиней, земель для распашки нови, хотя бы периодической. Несмотря на пороки, которые Григорий Турский обличал у королей и элит, последние занимались не только тем, что разоряли земли, и с VII в. наметился новый рост, начала формироваться новая сельская экономика. Когда-то в Северной Галлии выращивали пшеницу и ячмень, обрабатывая землю сохой, которую тащила легкая упряжка. С VII в. началась мутация этой системы, в частности прогресс в разведении овса — кормовой культуры для лошадей. Этот подъем надо связывать с потребностями сеньоров и их конных вассалов[42], потому что коня использовали не для того, чтобы тянуть плуг.
Состояние этого аграрного мира, уже типично «средневекового», достаточно хорошо освещают как большие полиптихи, написанные между 800 и 880 гг., так и королевские эдикты (капитулярии) и все остальные источники сведений о «каролингском возрождении». Из них можно понять, что развитие техники верховой езды никак не противоречило совершенствованию плуга, который тянули пары быков и который годился для вспашки более тяжелых почв, чем прежде, потому что был снабжен железным лемехом. В обоих случаях требовалось железо, которое успешно выплавляли на лесных кузнечных горнах. Благодаря этому численность скота и людей, живущих в сельской местности, постоянно росла, имелись луга и корма, пригодные для быков и коней всех категорий, широко использовались леса: крестьяне их рубили и корчевали, а рыцари в этих лесах охотились. До тысячного или тысяча сотого года те и другие не слишком мешали друг другу. Это хорошо заметно по полиптихам и капитуляриям: хлебопашество и скотоводство уже к 800 г. были как бы двумя грудями Франции, кормившими монахов, воинов, крестьян, статус которых сильно различался. Кто владел конем, даже если использовал его только для переездов, тот уже принадлежал к элите.
Все это развивалось, конечно, не без противоречий, и эта культура, во многих отношениях аграрная, была во многом ограничена и имела немало узких мест. Некоторые тексты, как, например, послания аббата Лупа Феррьерского, показывают, что всадникам бывало трудно прокормить верховое животное, чем, несомненно, объясняется частая склонность к потравам. Но тем не менее, по расчетам специалистов, около 800 г. Карл Великий мог набрать, по преимуществу во Франкии, и повести за собой 35 тыс. всадников и 100 тыс. пехотинцев. Похоже, эта пропорция сохранилась и во времена Первого крестового похода. В IX в., как отмечает Жан-Пьер Девроэй, из двенадцати жителей сельской местности один — привилегированный — благодаря труду других мог быть всадником или монахом. Согласно одному капитулярию 792 г., служить в качестве конного воина и носить панцирь имел право только владелец двенадцати мансов, в то время как хозяин четырех мансов мог стать пехотинцем — четыре манса представляли собой оптимальное крестьянское владение, какое предусматривалось для содержания приходского священника. Собственником двенадцати мансов мог быть мелкий сеньор, получающий чинш, а также мелкий нотабль, вассал аббата или светского магната, которому он должен был служить в составе вооруженной свиты ради почета и охраны, за что, несомненно, получал в дар оружие и снаряжение в дополнение к тому, что позволяли приобретать его собственные средства. Сходная ситуация, похоже, сохранилась и в посткаролингской Франции. Упоминание двенадцати мансов или близких цифр обнаруживается в описании некоторых «кольчужных фьефов» (fiefs de haubert) XII в., и пусть даже главными центрами притяжения и общения для вассалов тогда стали крупные замки, не редкостью было и принесение оммажа аббатам, и связи воинов с монастырями оставались очень расхожей данностью.
За период между изменениями в области верховой езды около 700 г. и сфере фехтования и боя, произошедший на рубеже тысяча сотого года, воинское снаряжение, похоже, эволюционировало довольно медленно.
Было бы слишком самоуверенно говорить о «революции стремени», как это сделал Линн Уайт, или связывать всю каролингскую экспансию, начиная с битвы при Пуатье (732), с тяжелой конницей. Бернард Бахрах подверг эту идею уничтожающей критике{157}, а Филиппу Контамину мы обязаны более взвешенным и убедительным ее рассмотрением{158}. Но в целом всадники в войнах и в жизни общества явно стали занимать более значимое место, чем в меровингские времена: это бросается в глаза, если от Григория Турского перейти сразу к Эрмольду Нигеллу. И не зря часто цитируют то место «Королевских анналов», где говорится, что общий plaid, на котором король обычно обосновывал необходимость войны и объявлял сбор оста, с 751 г. несколько раз переносили с марта на май, потому что коням нужен был корм. Лошадей становилось всё больше, и еще один важный симптом я усматриваю в том факте, что «Книга об истории франков», написанная к 721 г., добавляет к истории Хлодвига эпизод, связанный с его конем, где упоминаются шлем, панцирь и конюший короля{159}. А вскоре, около 800 г., появятся документальные свидетельства о численности королевских табунов{160}.
42
Во всяком случае эти потребности очень заметно проявятся в феодальную эпоху, приводя к установлению протекционистских пошлин — «спасения овса»