— Прохвост эдакий. Гляди-ка!
Никто не заметил, когда это Пролаза успел выскользнуть из сарая. Кому теперь интересно следить во все глаза за соседом, куда, зачем идет; не жениховские годы, когда взгляд, как тень, повсюду следует за другими. Пролаза, оказывается, втащил на крышу жестяное корыто, прихватил коровью цепь и со всего взмаха высыпал в корыто.
Обычно на свадьбе начинают громыхать, когда молодожены уже легли спать, неважно где — в комнате, в клети или сарае. Всегда найдется озорник, достанет стремянку и вскарабкается на крышу.
— Чтобы не спали в первую ночь, а делали, что положено делать.
Андрей Куга миролюбиво пеняет:
— Ты слишком рано начал, эти-то о спанье и не помышляют.
Пролаза в ответ:
— Чаешь дождаться, когда они лягут? Так и неделю без сна проторчишь.
Дзидра Берке смущенно опускает голову. Рейнис Раюм засовывает руки в карманы брюк. Приглашает всех обратно в сарай.
— Ну и перепугал же ты нас, — подытоживает бабка Амалия. В ее словах не слышно упрека, это — прощальный взмах рукой, что было, мол, сплыло.
Пролаза поднимает стакан:
— «После первой чарки Вейденбаум[5] морщился, вторая и третья проходили много легче». Точка. Андрей Упит[6]. «Просвет в тучах».
— Упит, кажись, помер.
— «Просвет» остался, — стоит на своем Пролаза.
Фамилия Микелиса нисколько не соответствовала его характеру. Он вовсе не походил на тихоню, как явствовало из его тишайшей фамилии — Клусум. Но с фамилиями такое случается сплошь и рядом. Если вдруг понадобилось бы установить в этом деле соответствие, то, по меньшей мере, половине человечества срочно пришлось бы искать другие прозвища. Микелиса могли бы прозвать Тараторкой. Но прозвали Пролазой. Долгие годы жил-был Микелис Клусум, а как организовался колхоз, глянь, стал Пролаза.
В тот раз едва не обошлось без печальных последствий. В Озолгале созвали народное собрание. Приехали представители из центра, стали рассказывать о колхозах, толковать о кооперации. Зал молчал. Микелис сидел в первом ряду. Еще и поныне помнит он слова представителя:
— Светлое будущее латышского крестьянства — колхозы.
Сказав это, оратор замолк, поверженный в изумление откровенной ответной реакцией: не сводя с него цепкого взгляда, Клусум медленно качал головой. Вправо, влево. Как маятник. Казалось, это он пришел убеждать представителя власти, а не наоборот.
— Только объединившись, вы станете силой.
Снова тот же выразительный жест.
После собрания уполномоченный засунул пальцы за широкий ремень гимнастерки и потребовал у местных властей ответа:
— Кто этот классовый враг?
— Гол и нищ, как церковная крыса. Биография — что стеклышко.
— Он мне всю волость настроит против колхозов. Его место среди белых медведей.
Прошло довольно много времени, прежде чем выяснилось, в чем дело. Местные привыкли к странности Микелиса, не замечали ее. Зато человек незнакомый мог очутиться в пренеприятнейшем положении. Над физическими недостатками не принято смеяться, но по их вине частенько происходят казусы, которые остаются в памяти навечно. Должно быть, у Микелиса время от времени выходил из строя какой-то нерв, не исполнял того, что было предписано ему природой. И тогда Микелис начинал трясти головой, как бы выражая крайнее несогласие, причем глаза его смотрели пристально до неловкости. В тот роковой день представитель центра поначалу почувствовал смущение, но потом его охватил гнев.
Как позабыть о таком происшествии?
Несмотря на недоразумение, Клусум сделался горячим сторонником коллективного пути. Ходил агитировать других. Его, правда, не ахти как слушали, активность толковали по-своему:
— Кому терять нечего, тот может записываться в колхоз.
Но потом те же ворчуны сами выбрали его в правление «Колоса». Расчет был прост: понадобится ходить по делам да разговаривать, будет, по меньшей мере, человек, который горазд этим заниматься. Все ведь не могут речи толковать. Кто-то должен и работать. Меж тем Микелису тоже нужно было пахать и косить.
Но, научившись кстати и некстати с выражением изрекать: «Мы пахари», Микелис стал от плуга воротить нос. В деревне быстро смекают, где дело, где пустозвонство.
— Кто в своем собственном хозяйстве не умел управляться, тот и в колхозе не станет надрываться.
Дело дошло до того, что Клусум и вовсе расхотел ворочать вилами. И сам ничего не получал, и колхозу не давал. Плетение словес в Заливе не почитали за труд.
Так худо-бедно он и колупался — ни хаяный, ни хваленый. Вреда никому не причинял, кусок хлеба из рук не вырывал. Как бился в «Бетынях» до колхозов, так продолжал и при них.