— Не принимайте всерьез. Такое несчастье у человека.
И Пролаза, и Огуречный мужик Андрей Куга были весьма полезными членами общества — каждый на своем месте и при своем деле. Разница была лишь в том, что о Куге в районной газете и в республиканской прессе часто появлялись хвалебные статьи, а Микелиса обходили молчанием. Лишь изредка упоминали: дельные мысли высказывал старейший член колхоза Микелис Клусум.
И в этом сказалась мудрость колхозного руководства: если бы о Пролазе появилась положительная публикация, то в ней пришлось бы упомянуть о работе. Положим, теперь он пенсионер. Но раньше? В колхозе попадали бы со смеху:
— Пролаза пролазой, а в знаменитости пролез!
Да, Микелиса следовало подавать с осторожностью. Сделать это было нетрудно, так как Клусум не жаждал популярности, выраженной в печатном слове. Он нуждался в публике, в сиюминутной ответной реакции, — точь-в-точь актер.
В колхоз приехала группа ученых, пожелавшая с помощью социологических исследований установить, каков нынче кругозор сельского жителя. Чтобы вызвать на откровенность и не отпугнуть людей, от метода опросов отказались. В каждом доме завязывали разговор с местными якобы случайные прохожие. Между прочим, показывали и картинки. Удивлялись, когда Лине и Трине тотчас опознали Пизанскую башню и луноход. А когда их спросили о Пикассо, ответили, что уже второе лето не видно его в Заливе. Знать, шляется где-то в других краях. Оказалось, обе имели в виду старого цыгана Пича.
Пролаза сразу раскусил, что у гостей на уме, и проворчал про себя: «Ишь, приехали — хотят нас, пахарей, взять на пушку!» И пустил в ход разные хитрости. Взял в руки несколько изображений и с достоинством повел речь:
— Если я отвечу, что это Эйфелева башня, а это памятник Райнису, ляжет ли моя борозда от этого ровнее?
Повертел в руках «Розы» Лео Свемпа[7], понял, что автора все равно не угадает, и ударился в философию:
— Нынче ведь малюют как кому глянется. Полны журналы. Но если я выйду на луг и скажу, что я корова, вы мне поверите? Ан нет. Скажете, коломесит старик. Если живописец намалевал поле клевера и я вижу что могу повести свою Сподру пастись на отаве и ее после этого не раздует, для меня картина ясная — художник понял корову. Я понял его. Мы можем купить пол-литра. Я принесу из погреба капусту. Поделюсь крестьянской мудростью, сколько вместит голова.
Головы ученых больше не вмещали.
«Знает, все знает старик, только не поддается. Мелет свое».
Пролаза выпроводил рижан во двор и на прощание преподнес еще одну жемчужину:
— Когда у меня с крючка срывается щука, я говорю ей: «Я не мудрец, и ты не дура. Оба мы прибавили в уме. Ты — сумев уйти, я — отпустив тебя». Так нам, пахарям, приходится: воюем с землей, воюем с рыбой речной. Приезжайте как-нибудь еще. Умных людей всегда охота послушать.
Ученые так и не поняли, то ли Клусум назвал умницей самого себя — он говорил больше всех, — то ли высмеял их, не сумевших толком даже рта раскрыть.
Приезжие постарались поскорей смотаться из Залива. В конце концов, не так уж важно запечатлеть, что говорят люди, которые одной ногой стоят в могиле. Гораздо существенней записать мысли пахарей завтрашнего дня.
И микроавтобус «Латвия» покатил в сторону школы.
На литературные вечера Клусум являлся как штык. Он там был просто необходим, чтобы внести оживление, остановить бесконечный поток традиционных вопросов, которые, задаваемые с наивным усердием, следовали один за другим:
— Что вы теперь пишете?
— Главного героя вы встретили в жизни или выдумали?
— О доярках никто не сочиняет роман?
Клусум выжидал, пока притомятся и любопытствующие, и отвечающие. И когда председатель поощрительно наклонял голову, возникал рядом со столом президиума.
— У нас, пахарей, свое соображение. Но и вам нелегко. Когда вы по пути проезжали мимо Гривской поймы, небось обратили внимание на пригорок? Сплошь в одуванчиках. Накосишь, мелко изрубишь, свиньи жрут — не оторвать от корыта. А с другой стороны посмотреть, там, где разросся одуванчик, чахнет что-то другое. Поглядишь с третьей стороны — желтая краса. Этакое поле одуванчиков мигом смывает с горожанина усталость. Так и тянет его поваляться в траве. Может, я что-то не то говорю? Тогда скажите.
Из президиума заинтересованно подавали знаки: можно, дескать, продолжать. Публика в уважительной тишине вертелась и поскрипывала стульями.