— Почему Вы, подъесаул, не в Конвое Его Величества? — были первые слова его.
Стоя почтительно перед гостем и штаб-офицером, я переспросил его, не понимая, что он этим хочет сказать:
— То есть как это не в Конвое Его Величества, господин войсковой старшина?
— Да так, — отвечает он. — Вот я все время наблюдаю за вами и нахожу, что ваше место там, а не в полку.
— Я не имею право там быть, так как я не из дворянской семьи, — отвечаю ему совершенно искренне.
О Конвое в полку никогда не говорилось между офицерами, но все знали или, не зная, считали, что поступить в Конвой Его Величества, вернее, чтобы быть принятым в него, надо быть сыном видного офицера, к тому же иметь большую протекцию. Я же не только ничего этого не имел, но никогда и не думал об этом, как о вопросе, мимо меня проходящем... Из нашего полка был принят в Конвой сотник Гулыга1, но он сын знаменитого Генерального Штаба генерала Гулыги1, что совершенно не равно моему положению по отцу.
Услышав мои слова, Савицкого даже передернуло.
— Откуда вы взяли это?—громко и твердо произнес он. — У нас, у казаков, нет разделения на дворянских детей и не дворянских... У нас есть наше казачье равенство, — как-то особенно подчеркнул он два последних слова. И продолжал:
— В Конвой Его Величества поступают офицеры по личным качествам, а не по происхождению иль по заслугам отца. У нас, у казаков, свои законы, — поясняет он мне.
Я стою «смирно», слушаю его мало мне понятное мышление, как будто даже «вольное, революционное»... А он продолжает твердо:
— Я сам кубанский казак. В Конвое служит мой родной брат, есаул и командир сотни. Хотите, я ему протелеграфирую о Вас? Ваше место в Конвое Его Величества, — закончил он.
Столь неожиданный разговор, да еще при всех офицерах — меня смутил. Рядом сидит Мистулов1 и не только что молчит, но и не смотрит на меня, слушая наш диалог. Наступила короткая тишина. Я повернул голову в сторону Мистулова, как бы ища разрешение этого вопроса им лично. Он, подняв голову, произнес:
— Я буду очень польщен, если мой адъютант будет служить при императоре. Соглашайтесь, дорогой Феодор Иванович. Я тоже напишу письмо своему другу, терцу, помощнику командира Конвоя полковнику Кирееву.
Все это произошло столь неожиданно и в такой веселой обстановке, что я растерялся. Но сознание быть офицером «Собственного Его Императорского Величества Конвоя», как он официально титуловался, о чем мне никогда и в мысли не приходило, — вдруг представилось таким легко возможным и так близким.
-Ну, согласны? — выводит меня из затруднения Савицкий.
Я согласился. Телеграмма была составлена тут же, за столом и послана в Петроград. И каково же было мое удивление, когда ответ от его брата, есаула Савицкого*, был получен на второй же день, такого содержания: «Подъесаулу Елисееву рекомендуется немедленно же прибыть в Петроград и явиться ко мне. Есаул Савицкий».
Все это было неожиданно, и на второй день я выехал в Петроград. Из Тифлиса послал телеграмму временно командующему полком войсковому старшине Калугину* (полковник Мистулов получил высшее назначение. — ПС.), что «в случае освобождения вакансии на сотню —• прошу иметь мою кандидатуру как самого старшего подъесаула перед очередными кандидатами». Что-то внутри подсказывало мне, что я вернусь в полк. Это было в средних числах февраля 1917 г.
В станице Кавказской и в Екатеринодаре
По пути заехал в свою станицу. Были дни масленицы, холодно. Лежал глубокий снег. Но масленица есть масленица — с угощениями, с гульбой и со скачками. К нашему парадному крыльцу на Красной улице подъехало человек 20 казачат подготовительного разряда. Они на своих строевых лошадях, на новых седлах. Они должны скоро прийти «в первый полк» на службу Царю и Отечеству, поэтому хотят повидать меня, офицера и адъютанта этого первоочередного полка. Все они безусая молодежь, которых я знал подростками, а теперь они 20-летние казаки. Поздоровался, сказал несколько бодрящих слов и попросил проджигитовать тут же. Кони у них молодые, полунеуки. Казаки гибкие, смелые, желающие отличиться. Кладу на снежной битой дороге улицы по 20 копеек серебром и, к моему удивлению, они подхватывают их на карьере.
Дело, интерес, был не в деньгах, а в молодечестве друг перед другом. Я был и удивлен, и восхищен ими. Но наша любимая и дорогая бабушка, мать отца, овдовевшая в молодости и тяжелым трудом поставившая и сына, и внуков, лишила меня удовольствия поощрять этих молодецких казачат. Она нашла, что я очень щедр, закончив фразой свое неудовольствие:
— Им хоть сколько раз поставь, они все равно схватят.
Но это была лучшая оценка молодым джигитам, насколько они были уже ловки в седле.
...Екатеринодар всегда тянул меня к себе. В столице Войска обязательно кого-да-нибудь встретишь из своих сокурсников по военному училищу или же сослуживцев по фронту. Так вышло и теперь.
На тротуаре, возле реального училища, неожиданно встречаю войскового старшину Галаева*. Как осетин, он скромно и отлично одет, чисто по-горски. Поверх черкески — бикирка на дорогом меху, двубортная, позволяющая иметь верх ее не застегнутым. Я перед ним беру под козырек, а он, блестя глазами через пенсне, — крепко жмет мою руку и просит не стесняться перед его штаб-офицерским чином и быть дружеским, как мы были в лагерях на реке Челба-сы в мае 1914 г. Он был тогда сотником 2-го Черноморского льготного полка, а я хорунжим. Высокий, стройный, скромный. Офицеры Черноморского полка тогда подтрунивали над ним, «перекрестив» его в черноморского казака, прозвав «Пэтро Галайко». В противовес своим офицерам — он не пил. И в офицерском лагерном тэйбль-д-оте — он только один раз выступил в лезгинке со мною, да и то по настоянию своих сверстников. Скромный в жизни, в лезгинке он проявил исключительный жар и понимание этого кавказского танца. В азарте его исполнения — он выхватил из кобуры револьвер и все семь зарядов выпустил себе под ноги. Захваченный его азартом — я так же выхватил свой «наган» и все семь пуль выпустил в потолок. Наутро скандал. Меня вызвал мой командир 2-го Кавказского льготного полка полковник Равва и по-отечески предложил — или двое суток ареста, или же на свой счет починить крышу офицерского собрания, пробитую в семи местах пулями... Я предпочел заплатить за починку, но не идти под арест. Вот откуда и появилась дружба с Галаевым, тогда сотником, почему и встреча теперь с ним была особенно приятна.
Это тот войсковой старшина Галаев, который первым организовал в Екатеринодаре партизанский отряд против красных и погиб в первом же бою под станцией Эйнем, на подступах к Екатеринодару, в самом начале 1918 г. и признан героем Кубани.
В тот же день, вечером, и на той же Красной улице, и так же неожиданно — встречаю сверстников по Оренбургскому казачьему училищу — Соколова*, своего взводного портупей-юнкера, Мальцева* и Ряднину*. Они офицеры 2-го Екатеринодарского полка. Их 4-ю Кубанскую казачью дивизию с Западного фронта перебрасывают на Турецкий фронт. Чтобы дать отдых казакам, ее задержали в Войске. Своих друзей я не видел с 1913 г. Соколов и Ряднина в чине подъесаула, а Мальцев есаул и на шашке у него Георгиевский темляк. Они хотят веселиться и, кстати, сегодня благотворительный бал в третьей женской гимназии. Мы там. И как всегда на ученических балах — сплошное веселье, молодое и беззаботное. Сотни красивых гимназисток старших классов, очень милых и задорных. Для них не хватает кавалеров в танцах. Они окружают Вас, накалывают бумажные жетоны, собирая деньги для раненых, и сами приглашают на бальные танцы. За время войны я впервые на таком многолюдном и веселом бале — и мне приятно, словно это заслуженная награда после всех лишений, перенесенных на диком Турецком фронте. После бала холостяцкий ужин в ресторане-шантане «Буфф» и завтра через станицу Кавказскую — в Петроград.
1
Дополнительная информация о людях, чьи фамилии помечены «звездочкой» помещена в Именном указателе.