Бродя среди могил и дюн, с каждым шагом поднимаясь в гору и миновав на пути три или четыре зеркально-неподвижных, поросших жидким тростником озерца, я незаметно для себя оказался в центральной, самой высокой части Лидо, откуда на все четыре стороны мне открылся ничем не заслоненный вид. По одну руку лежала широкая, безмолвная Лагуна, ограниченная Венецией и Евганейскими холмами;[20] по другую, подкрадываясь ленивыми длинными складками и бесшумно наползая на бескрайний берег, раскинулось синее полотно Адриатики. Какой-то старик, собиравший раковины на морском берегу, и далекая гондола в Лагуне — вот и все признаки жизни на мили вокруг.
Стоя на гребне этого узкого водораздела, озирая сразу оба водных пространства и наблюдая, как вступает в свои права роскошный закат, я впал в одно из тех умонастроений, когда реальное и нереальное сменяют друг друга с прихотливостью сновидения. Мне вспомнилось, как некогда Гете набрел здесь на свою «позвоночную» теорию черепа…[21] как Байрон, из-за хромоты избегавший пеших прогулок, держал на Лидо лошадей и ежедневно ездил здесь верхом…[22] как Шелли, любивший дикую уединенность этого места, описал его в «Юлиане и Маддало» — не здесь ли он слышал удары колокола, звонившего в сумасшедшем доме на острове Сан-Джорджо?..[23] Я спрашивал себя, случалось ли бывать здесь Тициану — хотя бы раз покинул он свой мрачный дом на том конце Венеции, чтобы воочию увидеть пурпур и золото этих небес в час заката… бродил ли здесь Отелло с Дездемоной… не здесь ли похоронен Шейлок — и Лия, которую он любил, «когда был еще холостым»?..[24]
И вот посреди этих грез я вдруг наткнулся на еще одно еврейское кладбище.
Еще одно — а может, это была далеко отстоящая часть все того же, первого? Нет, определенно иное, по времени более позднее. Сравнительно ухоженное. И памятники новее. Даты, которые мне удалось расшифровать на обветшалых могилах внизу, сплошь относились к четырнадцатому-пятнадцатому векам; здешние надписи указывали на совсем недавнее прошлое.
Я сделал несколько шагов. Возле одной могилы наклонился переписать в блокнот удивившее меня итальянское двустишие… у подножия другой — сорвать цветок незабудки… с третьей убрать заползшую на нее ветку ежевики… и только тут я заметил, что всего ярдах в десяти от меня у могилы сидит женщина.
Я был настолько убежден, что вокруг нет ни единой живой души, и настолько ошарашен, что в первый момент почти уверил себя, будто и она тоже «создана из сновидений».[25] Все ее одеяние с головы до пят свидетельствовало о глубоком трауре; лицо было обращено в сторону от меня навстречу закату; щека покоилась в ладони. Могила, возле которой она сидела, была, судя по всему, свежей. Редкая поросль вокруг примята, мраморный камень в изголовье не простоял, кажется, и недели под солнцем, дождем и ветром.
Пребывая в уверенности, что женщина меня не видит, я ненадолго задержал на ней свой взгляд. Что-то неуловимое в ее грациозной скорбной позе, в наклоне головы, в складках собольего манто приковало мое внимание. Молода ли она? Мне подумалось, что да. Оплакивает ли она мужа?., возлюбленного?., родителя?.. Я взглянул на могильный камень. Он был покрыт еврейскими письменами; так что, даже подойдя ближе, я все равно ничего не сумел бы разобрать.
Но я чувствовал, что не вправе оставаться здесь, праздно глядя на ее горе, беспардонно нарушая ее уединение. Я бесшумно двинулся прочь. И тогда она обернулась.
Это была Саломея.
Саломея — бледная, изможденная, как после глубокого и опустошающего душу горя, но еще более прекрасная, если такое можно вообразить. Прекрасная еще более одухотворенной красотой, чем прежде: эти запавшие щеки, эти непередаваемо лучистые и строгие глаза… пока я глядел в них, мое сердце, кажется, перестало биться. Мгновение я медлил, не то мечтая, не то надеясь, что во взоре ее мелькнет узнавание; потом, не смея дольше смотреть и задерживаться подле нее, отвернулся. Отойдя на достаточно почтительное расстояние, чтобы не казаться невежливым, я остановился и поглядел назад долгим взглядом. Она приняла прежнюю позу и смотрела в сторону Венеции и заката. Неподвижная, словно камень, возле которого сидела.
вернуться
Евганейские холмы — группа холмов вулканического происхождения высотой 300–600 м, возвышающихся в нескольких км южнее Падуи, на которые открывается живописный вид с Лидо; местонахождение снятой Байроном в Эсте виллы, где в августе — октябре 1818 г. гостил английский поэт-романтик Перси Биш Шелли (1792–1822), среди прочего создавший в это время большое стихотворение «Строки, написанные среди Евганейских холмов» (опубл. 1819).
вернуться
…как некогда Гете набрел здесь на свою «позвоночную» теорию черепа… — Имеется в виду теория происхождения черепа из видозмененных, разросшихся и сросшихся между собой шейных позвонков, выдвинутая Иоганном Вольфгангом Гете (1749–1832) в приложении к его статье «О межчелюстной кости человека и животных» (1784), опубликованной в серии авторских естественнонаучных работ «О морфологии» в 1820 г. Согласно свидетельствам самого Гете (в письме к жене философа И. Г. Гердера Каролине от 4 мая 1790 г. и в автобиографических записях за 1790 г., вошедших в «Анналы, или Ежедневные и ежегодные тетради» (1817–1825, опубл. 1830)), эта идея пришла к нему во время его второго пребывания в Италии: 22 апреля 1790 г., гуляя по берегу Лидо, гетевский слуга Иоганн Пауль Гетце обнаружил на песке и подал своему хозяину овечий череп с шутливым замечанием, что это, вероятно, останки человека, погребенного на местном еврейском кладбище, и Гете был поражен сходством разошедшегося по швам черепа с устройством позвоночного столба. Однако первым данную теорию (впоследствии отвергнутую наукой) обнародовал в 1807 г. немецкий натуралист Лоренц Окен (1779–1851), который, как он утверждал, пришел к ней независимо от Гете, обнаружив череп оленя во время прогулки по горам Гарца в 1806 г.
вернуться
…как Байрон, из-за хромоты избегавший пеших прогулок, держал на Лидо лошадей и ежедневно ездил здесь верхом… — Об этих верховых прогулках неоднократно упоминается в переписке и дневниках Джорджа Гордона Байрона (1788–1824) за 1817–1819 гг. Байроновские лошади и сено для них были доставлены паромом на Лидо с виллы Фоскари в Ла-Мире (7 км от Венеции), где в то время жил поэт, 21 ноября 1817 г.
вернуться
…как Шелли, любивший дикую уединенность этого места, описал его в «Юлиане и Маддало» — не здесь ли он слышал удары колокола, звонившего в сумасшедшем доме на острове Сан-Джорджо? — Имеются в виду строки из поэмы Шелли «Юлиан и Маддало» (1818, опубл. 1824, ст. 14–19, 98–111), написанные под впечатлением от его поездки вместе с Байроном на Лидо 23 августа 1818 г.: // Я наслаждался там. Милы мне те // Места, где в дикости и пустоте // Безбрежность чудится, с какою вы // Сроднить хотели б душу. Таковы // И океан, и эти берега, // Пустынней волн. // <…> // Увидел я меж солнцем и собой // На острове огромный дом — какой // Мог веку век передавать для зла. // Громада без окон страшна была; // Вверху на башне колокол висел // И на свету качался и гудел. // Едва до нас тот голос долетел, // Железный, хриплый, — солнце скрыло лик, // И черный, резкий тот рельеф возник, // Звон похоронный разнося кругом. // «Здесь перед нами — сумасшедший дом, — // Сказал мне Маддало, — и с башни той // К молитве так зовут вечеровой // Из камер всех безумных». // (Пер. В. Д. Меркурьевой) // Упоминание острова Сан-Джорджо Маджоре — авторская неточность: неназванный остров в поэме Шелли — это находящийся к юго-востоку от Сан-Джорджо островок Сан-Серволо, где в 1725 г. были сооружены монастырь и военный госпиталь, позднее перепрофилированный в психиатрическую больницу, которая просуществовала до 1978 г. Вероятно, описание колокольного звона в «Юлиане и Маддало» спутано автором рассказа со звоном колокольни (возведена в 1791 г.) собора Сан-Джорджо Маджоре, построенного в 1565–1610 гг. по проекту Андреа Палладио.
вернуться
…случалось ли бывать здесь Тициану — хотя бы раз покинул он свой мрачный дом на том конце Венеции, чтобы воочию увидеть пурпур и золото этих небес в час заката… — Знаменитый итальянский живописец, глава венецианской школы Высокого и Позднего Возрождения Тициан (Тициано Вечеллио, 1477/1480 или 1489/1490–1576), чья творческая деятельность связана главным образом с Венецией, в сентябре 1531 г. приобрел большой дом на Би-ри-Гранде, в приходе Сан-Канчано на северо-восточной окраине города, с видом на Лагуну и о. Мурано, и прожил в нем до самой смерти. // Отелло с Дездемоной — главные действующие лица трагедии Шекспира «Отелло, венецианский мавр» (1604, опубл, 1622). // ..Лия, которую он любил, «когда был еще холостым»? — Цитата из «Венецианского купца» (III, 1, 105–106). // …«создана из сновидений»… — Знаменитые слова герцога Просперо из шекспировской «Бури» (1612, опубл. 1623; IV, 1, 156–158): «Мы сами созданы из сновидений, / И эту нашу маленькую жизнь / Сон окружает» (Пер. Т. Щепкиной-Куперник).