То, что путешественник мало внимания обращал на дорогу, по которой он мчался, и то, что его явно обуревало желание поскорее добраться до постоялого двора, имело два последствия.
Во-первых, он не заметил людей, притаившихся в засаде по обеим сторонам дороги и зарослях кустарника на протяжении по меньшей мере четверти льё; было их человек десять, и они, как охотники на облаве, растянулись на земле и старательно следили, чтобы не потухли фитили эскопет, лежавших рядом. Заслышав топот копыт, эти люди-невидимки подняли головы; потом, упираясь коленом левой ноги и рукой о землю, схватили правой рукой дымящиеся эскопеты и приложили приклады к плечу.
Во-вторых, видя, как стремительно мчится всадник на своем неутомимом коне, сидевшие в засаде сообразили, что его, без сомнения, поджидают в харчевне, что он туда завернет, и, следовательно, поднимать стрельбу на проезжей дороге и выдавать себя незачем; можно спугнуть какой-нибудь большой караван, а он обещал кусочек пожирнее, чем та добыча, какую захватишь, ограбив одинокого путника, пусть даже богача и щёголя.
Люди, притаившиеся в засаде, и были поставщиками обитателей могил, над которыми, как подобает добрым христианам, они возводили кресты, предав земле путешественников, неосмотрительно попытавшихся с риском для жизни защитить свои кошельки, когда эти достойные salteadores[6] с эскопетами в руках встречали их сакраментальной фразой, что почти одинаково звучит на всех языках и у всех народов: «Кошелек или жизнь!»
Должно быть, девушка знала об этой опасности и подумала о ней, когда, глядя на красавца-всадника, проскакавшего мимо нее, невольно обронила со вздохом:
— Какая жалость!
Но мы уже видели, что разбойники в засаде — по той или иной причине — ничем не выдали своего присутствия.
Однако ж, подобно охотникам на облаве, с которыми мы их сравнили и которые снимаются с места, когда дичь уходит, они высунули головы из-за кустов, затем выбрались из зарослей, вышли на дорогу и зашагали вслед за путешественником к харчевне: конь и всадник уже влетели во двор ее.
Во дворе его встретил mozuelo[7] и с готовностью схватил лошадь под уздцы.
— Меру ячменя коню! Мне — стакан хересу. А для тех, кто скоро будет здесь, — обед. Да получше!
Не успел путешественник произнести эти слова, как в окне показался hostelero[8], а в воротах появились разбойники из засады.
Разбойники и хозяин обменялись понимающим взглядом, они словно спрашивали: «Выходит, мы хорошо сделали, что не остановили его?» А он, должно быть, отвечал: «Отлично!»
Всадник тем временем стряхивал пыль с плаща и сапог и до того был этим занят, что даже не заметил, как эти люди переглядываются.
— Входите же, любезный кабальеро, — сказал хозяин. — Хоть постоялый двор «У мавританского короля» и затерялся среди гор, но, благодарение Богу, мы не бедствуем. Кладовая полна дичи, нет только зайца, ведь это нечистое животное. На огне у нас олья-подрида, и со вчерашнего дня готовится гаспачо, ну а если угодно, подождите — один из наших приятелей, превосходный охотник на крупного зверя, сейчас гонится за медведем: повадился косолапый лакомиться моим ячменем и спускается за ним с горы. Так что скоро мы сможем попотчевать вас свежей медвежатиной.
— Ждать твоего охотника некогда, хоть предложение и заманчиво.
— Воля ваша, а я уж постараюсь вам услужить, любезный кабальеро.
— Вот и славно. Хоть я и уверен, что сеньора, чьим гонцом я вызвался быть, настоящая богиня и вкушает лишь аромат цветов, а пьет лишь утреннюю росу, но все же приготовь самые отменные кушанья и покажи комнату, где думаешь ее принять.
Хозяин распахнул дверь в большую комнату, побеленную известкой, с белыми занавесками на окнах и дубовыми столами, и сказал:
— Здесь.
— Хорошо, — промолвил приезжий. — Подай-ка мне стакан хересу да узнай, дали ли меру ячменя моему коню. И срежь в саду самые лучшие цветы для букета.
— Слушаюсь, — ответил хозяин. — А сколько приборов ставить?
— Два, для отца и для дочери. Люди, услужив господам, поедят на кухне; накормите их получше.
— Будьте спокойны, любезный кабальеро. Когда гость говорит как вы, можно быть уверенным, что ему будут служить быстро и хорошо.
И хозяин, словно торопясь подтвердить сказанное, вышел из комнаты и крикнул:
— Эй, Хиль, два прибора! Перес, ячмень коню задали? Амапола, мигом в сад за цветами!
— Превосходно, — с довольной улыбкой промолвил всадник. — Теперь мой черед.
Он снял с цепочки, висевшей на шее, золотой медальон величиной с голубиное яйцо, покрытый ажурной резьбой, открыл его, положил на стол, принес из первой комнаты горящий уголек, поместил в золотую коробочку и присыпал щепоткой порошка — и тотчас же по комнате развеялся дым, наполнив ее тем нежным и стойким ароматом, что ласкает ваше обоняние, когда вы входите в спальню арабской женщины.
Тут появился хозяин, держа в одной руке тарелку со стаканом хереса, а в другой — только что откупоренную бутылку; следом за ним шел Хиль, неся скатерть, салфетки и стопку тарелок; позади Хиля выступала Амапола с огромной охапкой пламенеющих цветов — во Франции они не растут, но в Андалусии так обычны, что я даже не сумел узнать их названия.
— Выберите самые лучшие, — сказал девушке приезжий. — А остальные дайте мне.
Амапола взяла самые красивые цветы и, показывая букет, спросила:
— Так хорошо?
— Превосходно, — ответил тот, — перевяжите его.
Девушка поискала глазами веревку, бечевку, шнурок.
Но приезжий выхватил из кармана ленту, отливавшую золотом и пурпуром, как видно заранее припасенную для букета, и отсек кинжалом кусок.
Он передал ленту Амаполе; она перевязала букет и положила его по указанию молодого человека на одну из тарелок, которые Хиль только что расставил на большом столе.
А приезжий собственноручно разложил остальные цветы на полу от двери, выходившей во двор, до стола, так что образовалась пестрая дорожка наподобие тех, что устраивают к святому причастию в праздник Тела Господня.
Затем он позвал хозяина харчевни и сказал ему:
— Приятель, вот филиппдор за то, что я ввел тебя в расход.
Хозяин отвесил поклон.
— Ну а теперь, — продолжал молодой кабальеро, — если дон Иньиго Веласко де Гаро спросит тебя, кто заказал для него обед, скажешь, что приезжий, чье имя тебе неведомо. Если донья Флор спросит тебя, кто сделал для нее дорожку из цветов, кто преподносит ей букет, кто курил благовония, ответишь ей, что все это сделал гонец любви дон Рамиро де Авила.
И, вскочив на своего прекрасного коня, которого держал под уздцы mozuelo, он вихрем вылетел со двора таверны и галопом продолжал путь по направлению к Гранаде.