Мы пили чай, в хрустальных стенах стаканов расплывались звезды. Мы заедали их колбасой из конины, черной и сыроватой. От мира отделял нас густой и легкий шелк гардин; солнце, вделанное в потолок, дробилось и сияло, душный жар налетал от труб парового отопления.
— Была не была, — сказал Калугин, когда мы разделались с кониной. Он вышел куда-то и вернулся с двумя ящиками — подарком султана Абдул-Гамида русскому государю. Один был цинковый, другой сигарный ящик, заклеенный лентами и бумажными орденами…
Библиотеку Марии Федоровны наполнил аромат, который был ей привычен четверть столетия назад. Папиросы 20 см в длину и толщиной в палец были обернуты в розовую бумагу; не знаю, курил ли кто в свете, кроме российского самодержца, такие папиросы, но я выбрал сигару. Калугин улыбался, глядя на меня.
— Была не была, — сказал он, — авось не считаны… Мне лакеи рассказывали, Александр Третий был завзятый курильщик: табак любил, квас да шампанское… А на столе у него, погляди, пятачковые глиняные пепельницы да на штанах — латки…
И вправду, халат, в который меня облачили, был засален. Лоснился и много раз чинен.
Остаток ночи мы провели, разбирая игрушки Николая Второго, его барабаны и паровозы, крестильные его рубашки и тетрадки с ребячьей мазней. Снимки великих князей, умерших в младенчестве, пряди их волос, дневники датской принцессы Дагмары, письма сестры ее английской королевы, дыша духами и тленом, рассыпались под нашими пальцами».[59]
Что сказать об этом описании открытого, наглого мародерства?
Император Николай II и его семья, кстати говоря, тогда были еще живы. Калугин и Бабель копались в имуществе пока еще не убитых людей, перетряхивали детские игрушки, рубашечки и частную переписку не просто императора — но вполне конкретной, вполне определенной семьи.
14 декабря 1917 года все банки стали государственными. Рано утром к зданиям банков подъехали отряды вооруженных красногвардейцев, солдат и балтийских матросов. Они перекрыли входы и выходы, изъяли документацию и ключи от кладовых и от сейфов частных лиц.[60] Специальные комиссары начали собирать все захваченные в банках ценности. Собственникам вкладов и ценностей в «стальных ящиках» объяснили, что все это они украли у трудового народа, а теперь ценности возвращаются к трудящимся.
Более того: множество людей, начиная с января 1918 года, арестовывали и держали в тюрьме, выбивая у них деньги и драгоценности. Тут надо внести полную ясность: драгоценности были у многих. Были и акции предприятий — многие интеллигенты, чиновники, рабочие, владельцы мелких предприятий покупали акции — дивиденты составляли более высокий процент, чем платили в банке. Таких мелких акционеров было в России порядка 200 тысяч человек, и ведь каждый вложил в акции предприятий своей страны какие-то заработанные деньги. Конечно, покупали акции и спекулянты, и преступники, но ведь не 200 же тысяч их было?
В январе 1918 года Ленин аннулировал все государственные займы, включая иностранные. На эти займы подписывались тоже сотни тысяч — часто из патриотических соображений.
Драгоценные вещи были у большинства семей, в том числе и у крестьянских. Вопрос, конечно, сколько именно и на какую сумму. Исторические драгоценности семьи великого князя могли стоить миллионы рублей. Жена банкира или адвоката могла «выйти в свет» с ожерельем или брошью стоимостью в тысячи или в десятки тысяч. Дочь квалифицированного рабочего, булочника или учителя гимназии носила украшения ценой в десятки рублей или от силы в сотни. Но золотые монеты, кольца или изделия с драгоценными камнями были у миллионов людей, без преувеличения. Считая обручальные кольца — у десятков миллионов людей.
Сегодня этим в России опять никого не удивишь. Молодежь даже может не представлять себе, что может быть иначе. А оно очень даже может!
В 1918 году, если кто-то и успел унести ценности, хранившиеся в банке, или вообще держал их у себя дома, им вовсю занимались в ЧК. Ты ни в чем не виноват, тебя и не обвиняют… Золото отдавай!
У Булгакова с большим юмором описан «театр», в котором держат и морят голодом «буржуев», утаивающих от «народной» власти валюту и драгоценности. Коммунистический писатель Марвич описывал это ограбление в книгах, официально издававшихся в СССР, без малейшего юмора.[61]
В жизни все было не так весело. Мой родственник Петр Николаевич Спесивцев был арестован в конце декабря 1917 года. Его избивали сапогами, привязывали к раскаленной трубе парового отопления, вырвали два ногтя на левой руке. Спас Петра Николаевича один банковский служащий: он показал чекистам, что все ценности Спесивцев держал в «стальном ящике», дома ничего не оставлял. И моего прадеда отпустили.[62]
Другого моего дальнего родственника, Петра Ивановича Федорова, держали в тюрьме подольше — он проявил ненормальное упорство, отказываясь отдать свою собственность, целых два месяца. Ужас вызывали его рассказы о том, как по очереди спали в камере: в нее набили 53 человека, а рассчитана она была на 19. Как выкрикивали имена выводимых на допрос. В каком состоянии эти люди возвращались… кто возвращался.
После того как новый «следователь», венгерский еврей, пообещал расстрелять родственников жены, П.И. Федоров отдал часть своего золота — драгоценности первой жены. Остальное — золотые монеты и привезенные из Средней Азии кольца — выбросил в Неву. Всякий раз, проходя через Троицкий мост, я затаенно улыбаюсь, потому что помню место, где полетел в воду увесистый сверток. Большевичкам и их наследничкам типа господина Зюганова место могу показать — пусть поныряют.
29 октября устанавливался 8-часовой рабочий день, вводилось новое законодательство об оплате работы женщин и подростков, о пособиях по безработице и об оплачиваемых отпусках.
Эти меры не оказали большого влияния на жизнь рабочих: деньги имели все меньше и меньшее значение, а 8-часовой день рабочие еще весной 1917 года ввели сами — явочным порядком.
В декабре 1917 года были запрещены сделки с недвижимостью, а в августе 1918 года городскую недвижимость официально национализировали. Но уже в начале ноября началась грандиозная перемена собственников жилья: разрешено было занимать пустующие квартиры и «подселяться». При этом никого не волновало, почему жилье «пустует». Квартиры, оставленные на время командировки или отъезда на лечение и временного проживания в другом городе, легко захватывались всеми желающими. Они ведь так и стояли — с мебелью, с печами, готовыми к протопке, с постельным бельем и одеждой в шкафах, с галошами на стойке в прихожей, с семейными фотографиями и картинами. Приходи, поселяйся и живи.
Если у вас большая квартира, вас вполне могли «уплотнить». То есть вселить в эту квартиру или такого же «буржуя», или вообще любого, кого захочет вселить новая власть. А то ведь и правда — кто-то «один в семи комнатах, а другой пропитание на помойке ищет».[63] Непорядок. Я не зря вспомнил «Собачье сердце» — там все разворачивается как раз вокруг идеи «уплотнения» профессора Преображенского.
Кто решал, какая квартира «слишком большая»? Да любой местный Совет любого уровня. При этом «лишние» комнаты захватывались внезапно, чтобы хозяева не успели вынести оттуда вещей. Часто «трудящиеся» — особенно вооруженные — и сами «уплотняли» «буржуев». Совет только выдавал им ордера на жилье задним числом: по факту захвата.
Именно с этого времени во всех крупных городах обычным делом стали «коммуналки» — квартиры на многих хозяев. Само название «коммуналка» — это производное от «коммунальная квартира», в которой живут не частные собственники, а ведется общее, коммунальное хозяйство.
Предоставляю читателям судить самим, кто именно из «пролетариев», люди какого склада особенно лихо «уплотняли» «буржуазию».
62
Один мой знакомый коммунист всерьез требовал: проникнись, мол, осознанием гуманности народной власти! Ведь все же выпустили… Я не в силах выполнить его просьбу; действия коммунистов считал и считаю совершенно отвратительными преступлениями.