Я никогда не критиковала себя особенно жестко — во всяком случае, я не выделялась в этом отношении. К счастью, в моем детстве мама присутствовала скорее как любящий человек, чем как критик. Но все-таки и у меня дела обстояли довольно плохо. Самокритика чрезвычайно распространена в нашем обществе, особенно среди женщин. А мне еще подрезала крылья та беда, что накладывает отпечаток на многих женщин, — проблемы с отцом.
Мать с отцом познакомились в колледже на юге Калифорнии. Она королева студенческих вечеринок, красавица, чьи пояс, туфли и сумочка всегда подходят друг другу. Он «большой человек в кампусе». Умный, спортивный, честолюбивый, красивый. Когда он окончил колледж, они поженились, сняли дом в пригороде и завели двух прелестных детей — мальчика и девочку. Вскоре мой отец стал многообещающим молодым руководителем в одной крупной корпорации, а мама бросила учебу и засела дома с детьми. Американская мечта. Вот только пятидесятые закончились и наступили шестидесятые — эпоха невиданной социальной революции.
Мой отец уловил происходящие кругом перемены и понял, что его жизнь превратилась в затхлый склеп обыденности. Но поступил он не по-взрослому. Он оставил маму, брата и меня, когда мне было всего три года, бросил все, стал хиппи и переехал в коммуну на гавайский остров Мауи. Это было далеко от Лос-Анджелеса, где мы жили, и в детстве я виделась с ним только раз в два или три года, в основном во время летних каникул. Когда мы к нему приезжали, он был нежным и любящим, но до такой степени увяз в философии хиппи, что не отдавал себе отчета в том, что произошло, не мог даже признаться себе, что бросил нас. «Это все просто наша карма», — любил он повторять.
Однажды, когда мне было около восьми, я, задавая ему какой-то вопрос, сказала «папа», а он повернулся к нам с братом и с самым серьезным видом попросил нас больше никогда не называть его папой. Он хотел, чтобы мы звали его новым именем, «брат Дионис», потому что «по большому счету все мы просто братья и сестры — дети Божьи». До этого момента я еще цеплялась за наши отношения отца и дочери, пусть непрочные и эпизодические, но теперь его отказ от отцовской роли, по-видимому, стал окончательным. Отец действительно меня покинул как в физическом, так и в эмоциональном смысле. У меня словно почва ушла из-под ног, но плакать было нельзя. Нельзя было вообще никак реагировать. Иначе я рисковала порвать ту тонкую ниточку, которая могла еще связывать нас. По причине этого на протяжении двадцати лет я — в тех редких случаях, когда он все-таки бывал рядом, — оказывалась в неловкой ситуации, не зная, как к нему обращаться. Я не могла заставить себя называть его этим нелепым хипповским именем, поэтому не называла его никак. «Хм, э-э, м-м, прости, не мог бы ты передать мне соль?» Не стоит и говорить, что это отторжение оставило глубокие шрамы на моей психике.
Видели бы вы мальчиков, которых я выбирала на роль бойфрендов в средней школе. Хотя я была круглой отличницей в сильнейших классах, привлекательной и дружелюбной, мне в основном нравились только те ребята, которым не нравилась я. Меня тянуло к парням, которые были совсем не такими незаурядными, как я, а их отношение ко мне было сомнительным. Я не имела ни малейшего представления о своей значимости и ценности и на каком-то уровне пыталась вернуть себе отношения с отцом — бессознательно надеясь, что сумею волшебным образом превратить опыт отторжения в опыт принятия. Почти каждый из моих бойфрендов в конце концов меня отвергал, что в то время меня удивляло, но сейчас, с учетом моих знаний, представляется логичным. Я просто воссоздавала ситуации, подтверждавшие мое самоощущение — нелюбимой девочки, которую всегда можно бросить.
Несмотря на то что ощущение незащищенности заставляло меня принимать неправильные решения и, разумеется, делало меня несчастной, в моем случае все было не так уж экстремально. К сожалению, самоосуждение может наносить гораздо, гораздо больший вред. Ощущение неадекватности и неполноценности приводит к тому, что человек вредит себе — например, употребляет наркотики и злоупотребляет алкоголем, умышленно неосторожен за рулем, наносит себе порезы, — пытаясь тем самым облечь душевную боль во внешнюю форму, чтобы облегчить ее[24]. В исключительных случаях, когда самокритика не сдерживается годами и безжалостное самобичевание становится стилем жизни, некоторые люди, чтобы покончить с болью, решают покончить с жизнью. Результаты целого ряда масштабных исследований[25] говорят о том, что крайне самокритичные люди гораздо чаще совершают попытки самоубийства. Стыд и ощущение собственного ничтожества могут настолько сильно уронить значимость человека в его глазах, что будет подавлен даже самый главный, основополагающий инстинкт — жажда жизни. Образ мыслей, подтверждающий связь самокритики с самоубийством, виден в этом посте, скопированном из блога на сайте о депрессии:
24
Katie Williams, Paul Gilbert, and Kirsten McEwan, “Striving and Competing and Its Relationship to Self-Harm in Young Adults,”
25
Blatt, “The Destructiveness of Perfectionism: Implications for the Treatment of Depression,”