Однако иногда садху всё же может читать, чтобы помочь другим. Рамана Махарши — тому подтверждение: после многих лет безмолвия и затворничества он стал читать, чтобы помочь соседскому садху, тщетно пытавшемуся понять основы ведантистского катехизиса. Таким образом, можно рассчитывать, что и кто‑то ещё из садху сможет привести других к более глубокому пониманию Писаний, что является ещё одной из причин, по которым в течение четырёх месяцев в году он может жить на одном и том же месте. В любом случае, наставления, которые он даёт, должны быть не заученной экзегезой, но плодом его собственного безмолвного созерцания сути священного текста. И всё это будет ещё более верным в отношении текстов, которые он пишет сам. Положение учителя или автора не для него — у него иное призвание, но как порой трудно это понять и принять как ему самому, так и тем, кто нарушит его одиночество и попросит о помощи. Истинная роль санньяси — во имя всего человечества неизменно пребывать в потаённом месте сердца сокрытым и неузнанным, если только сам Господь не укажет на него остальным, что и произошло, когда Антоний встретил Павла Отшельника[38]. И когда придёт время, он разделит с другими этот дар чистой воды без всяких примесей, текущей напрямую из Источника; или даже поможет своим братьям самим утолить их духовную жажду из этого Источника, обретаемого в пещере (гуха)[39].
Как же молится санньяси? В идеале, санньяси полностью выходит за пределы любой формальной молитвы. Он совершил последнюю яджню, когда положил конец своей жизни как члена человеческого общества. И в ту же ночь он в последний раз произнёс священную Гаятри. Он умер для мира: прежде всего, для нижнего мира, населённого людьми, но так же и для другого мира, который люди считают небесами дэвов. И отныне как общество не имеет никаких прав на него, так и дэвы больше не могут требовать от него молитв или жертвоприношений (Брихадараньяка Упанишада, 1.4.10[40]). Воистину, владеет ли он чем‑либо, что можно им предложить? Он лишил себя всякой собственности, и не осталось ничего, что он мог бы назвать своим. Если не существует более и самого «я», что обладает правами и обязанностями, «кто» будет возносить молитву и к «кому» с ней обратится? Как верно писал Садашива Брахмендра: «Куда мне повернуться, чтобы обратиться к Богу? В каком уголке сердца мне должно пребывать, чтобы поклоняться Ему и молиться Ему? Где бы я ни был — Он уже там. Во всяком “я”, что я пытаюсь прошептать, уже блистает его собственное Я, сиянием которого “я” поглощаюсь без остатка». Дэвы суть лишь знаки Брахмана, его проявления на уровне человеческих чувств и разума. Когда человек осознаёт тайну Брахмана — и это именно то самоосознание, свидетельством которого должен быть санньяси для мира, — может ли быть его молитва чем‑то кроме совершенного безмолвия, порождённого опытом подлинной наполненности, и ОМ, проистекающего из внутренней тишины, чтобы вернуть ум в неё же снова?
Это не значит, что санньяси проводит своё время лишь в медитации, в самадхи, как некоторые ошибочно полагают. Рамана Махарши утверждал, что высшая форма самадхи — это сахаджа самадхи, имеющее совершенно естественный характер (буквально, «врождённое»). Это состояние, в отличие от экстаза (нирвикальпа самадхи), предполагающего некоторый дуализм, никак не ограничивает нормальную телесную и умственную деятельность: джняни полностью осознаёт себя и всё окружающее, однако не вовне, но внутри нераздельного осознания Атмана. И потому молитва санньяси, как и сама его жизнь, — не в способе конкретных действий, но в способе бытия как такового. Термины «медитация», «сосредоточение», «концентрация» также имеют слишком сильный оттенок действия, чтобы верно передать характер его молитвы и внутреннего общения с Тем, кому он больше не способен дать никакого имени.
Подобное описание жизни санньяси, хотя и основано на текстах Писаний, может показаться слишком идеалистичным, чтобы быть воплощённым на практике. Однако оно точно соответствует тому, что можно встретить даже в наши дни во время даршаны не знаменитых «махатм», но тех смиренных людей, кто отрёкся от мира и стал странствующим монахом или отшельником, как правило, неизвестным широкой публике.
38
Речь идёт о встрече двух отцов‑основателей движения раннехристианских пустынников (монахов‑мистиков, впервые в истории христианства удалившихся от мира для уединённого созерцания в горах и пустынях Ближнего Востока и Северной Африки) св. Антонии Великом (ок. 251‑356) и св. Павле Фивейском (ок. 228 — ок. 341).
39
Архетип «пещеры сердца», неоднократно упоминаемый в
40
Этот стих в переводе А. Я. Сыркина (М.: Наука, 1992): «