Все собрались, их не так много, с виду они совсем маленькие; темные, маленькие силуэты во мраке, ставшие еще меньше, поскольку опустились меж скамей на колени; одетые в грубые, жесткие суконные куртки, большие складчатые юбки; они склонились, скрестив руки, сдвинув ноги, сложившись на согнутых ногах пополам, словно они уже и не существуют, словно они уже ничто, но это только так кажется.
Ибо колокол зазвонил вновь, ударил трижды.
Ударил первый раз, второй — все рушится, но они уже за пределами смерти. Они увидели, как перед ними развертывается пространство минувшего, за ним открывается иное пространство; время проходящее, уносящееся прочь, перестало для них идти.
Колокол ударил в третий раз, и они услышали: «Идете ли вы?» Потом снова: «Идете ли вы?»
Перед ними на бедном, украшенном кружевами покрове среди полевых цветов и мерцающих огоньков был Он. Он поднялся, пошел. Он сказал: «Идете ли вы?» И, обретя тела новые, они приблизились.
Новый свет сиял столь ярко, что глаза их — глаза прежние — истаяли, теперь они смотрели на все глазами иными, ночь им была неведома.
Их глаза, уши переменились, они вновь научились видеть и слышать и долго смотрели вправо, влево, настолько было все удивительно…
Все было словно как прежде, но что-то добавилось; словно было у них все то же самое, но появилось и что-то еще, чего раньше они не имели; словно, все зная, они узнавали вновь; сначала они не решались, потом преисполнились решимости.
Они качали головами.
Ведь не могли же они ошибаться! Ведь они были правы в своей непреклонности, в том, что любили, несмотря ни на что!
И они сказали:
— Теперь мы дома!
Небесная твердь
I
Те, что были призваны, поднялись из могил.
Они отталкивали землю затылками, буравили ее лбами, будто растущие зерна, выпрастывающие наружу зеленеющие побеги. Они снова обрели тела.
Светило яркое солнце. Чудесный ослепительный свет озарил их руки, одежды, шляпы, усы и бороды.
Было это неподалеку от деревни, там, где их оставили, опустили на веревках в землю старого и нового кладбищ, возле новой церкви и тех, что более не существовали, поскольку принадлежали разным эпохам. Они поднялись из ям, их осветили лучи. Вновь обретенными глазами смотрели они на солнце, вновь обретенными ртами вдыхали воздух. Вначале, едва держась на ногах, они пошатывались, затем ноги окрепли.
Тогда пошли они в сторону деревни[15], каждый видел ее впереди, поскольку и деревня была восстановлена, и церковь, и их дома, — все походило на то, каким было прежде, только казалось новым, чистым, — дома из камня и дерева под сланцевой кровлей; каждый вновь обрел дом, каждый искал его взором среди других, и каждый нашел, и все они разошлись по деревне.
Старая Катрин встретилась возле дома со своей внучкой Жанн.
Она остановилась, снова сделала несколько шагов и снова остановилась.
Она не осмеливалась в такое поверить после того, как потеряла ее. Не осмеливалась поверить, что каким-то образом могла ее снова встретить, беды делают нас недоверчивыми.
Это случилось на пологой мощеной улочке возле дома, она пошла по ней с одного конца, Жанн с другого. Катрин видела, как та приближается, сама она больше не двигалась.
Стоя у каменной лестницы, ведшей сначала на крыльцо, затем на кухню, она скрестила длинные, худые, будто выточенные из бурого дерева, руки, а маленькая Жанн бежала навстречу, так быстро, как только могла, но затем и она замерла, встала; сердце ее было еще совсем юным, совсем новым, доверчивым, оно еще не ведало обманов, и она первой двинулась с места, закричав:
— Бабушка! Бабушка, это ты?!
Она подбежала. Прижалась к большой сборчатой юбке, корсажу из грубой шерсти, уткнулась в полосатый бумазейный передник и встала на цыпочки, протянув ручки, подняв глаза:
— Бабушка, это ты! Я узнала тебя… А ты, ты не узнаешь меня?
Катрин все не решается, но потом не выдерживает.
Она нагнулась, — спина ее, прежде одеревенелая, несгибаемая, вновь стала гибкой, — она склонила голову, всплеснула длинными, худыми руками, обняла ее:
— Неужели это ты? Неужели это ты, моя маленькая Жанн? Конечно же, это ты!
И потом:
— Как такое возможно?
Но Катрин видела, что теперь все возможно, потому что все уже не так, как прежде.
Они вместе поднялись по лестнице, вместе вошли на кухню. Пол был вымощен большими, плотно прилегавшими друг к другу каменными плитами, у стены стоял деревянный буфет. Все было как прежде, но красивее, чище, новее. Все будто обновили, подкрасили. Тарелки, стаканы сверкали. На столе — букет георгинов.
15
Рамю описывает местность, где находился в течение нескольких месяцев в 1907 и 1908 гг.: речь о деревне Ланс, расположенной в одноименной коммуне кантона Вале.