Малышка Жанн проговорила:
— Георгины из нашего сада!
Катрин спросила:
— Ты помнишь наш сад?
— О, да! Ты там со мной гуляла, держа за ручку. А когда я совсем разболелась, ты носила меня в сад на руках…
— Да, ты все помнишь.
Воскресшие, они подошли к окну.
В этот летний день (или же день, похожий на прежние летние дни) повсюду гудели пчелы, словно работала молотилка. Повсюду цвели распустившиеся одновременно цветы, на деревьях виднелись и цветы, и плоды.
Ах, прежние времена! Времена иной жизни! Времена тяжкие, жестокие, трудные, несправедливые! Катрин тоже все помнила.
Она думала о былых временах среди белых гвоздик, львиного зева, колокольчиков, светлых ирисов, фиалок.
На клубнике рядом с ягодами цвели цветы, кусты черной смородины были усыпаны кистями потемневшими и еще зелеными, повсюду всевозможные мхи и поросли цимбалярии.
Она не могла не думать о прошедших годах, комната была почти такой же, что и сейчас, но внутри, среди этих стен, и — главное — внутри нас самих…
Она усаживала маленькую Жанн на стул, укрывала ей колени шалью, так было прежде.
— Малышка, ты помнишь? Ты была здесь, я возвращалась. Я садилась рядом и больше уже не оставляла тебя, это ты от меня уходила. Каждый день. Напрасно я старалась, каждый день ты уходила все дальше, напрасно я говорила, напрасно умоляла и сжимала тебя в объятьях, меня никто не слышал, и однажды ты ушла насовсем, совсем меня бросила…
Она покачала головой. Что можно было поделать?
Ах, одно горе и беды были в те времена, но нам следовало держаться вместе, иначе ведь невозможно, на то и были у нас сердца и тела, так было нам суждено, так и никак иначе.
Так мы и были созданы, будто плющ с тысячью побегов и усиков, у которого, кроме побегов и усиков, ничего нет, вот и мы так же, в этом мы и нуждались, у нас тоже было лишь то, что гладко да голо, и мы цеплялись к клонившемуся, приставали к шатавшемуся, постоянно голодая, не в силах насытиться…
Она воскликнула:
— Малышка!
И позвала ее, повторяя:
— Ты! Ты!
И замолчала. А затем опять:
— Ты! Ты!
И умолкла. И снова:
— Ты!..
И по-прежнему удивлялась:
— Ты! Ты! Неужели это правда? Все это правда?! Но это была правда.
II
Они принялись знакомиться. Отправлялись друг к другу с визитами, и каждый рассказывал свою историю.
Молодые ходили охотнее с молодыми, старики со стариками, женщины, как прежде, встречались у фонтана; снова все беседовали поверх деревянных садовых оград; втроем или вчетвером садились по вечерам перед домами, сложив руки на коленях, покуривая трубки.
В один из первых вечеров там был старый Сарман[16], сидевший с двумя или тремя мужчинами того же возраста; он говорил, когда начался закат, говорил, когда спустились сумерки, говорил в наставшей темноте:
— Иногда кажется, спина еще побаливает. По утрам, когда встаю, порой кажется, ноги опять не гнутся. Ох, я знаю, это лишь мое разыгравшееся воображение. Но разве не следовало бы, чтобы оно проникло в самую глубь? Чтобы мы прежде почувствовали это в теле, дабы все оно продолжалось и дальше, несмотря ни на что?..
Больше шестидесяти лет (когда были еще года и люди еще не излечились от времени) он сеял, косил, жал, пахал, полол, обрезал, колол дрова, таскал навоз, ухаживал за виноградником, и даже теперь, продолжая говорить, порой поводил плечами, будто держа за спиной корзину, и вытягивал руки, будто кладя их на рукоять инструмента.
Порой он вытягивал ноги — то одну, то другую, с трудом разгибая их и сплевывая, с трудом сдерживая вздох, который вырывался из-под белых усов:
— В прежние времена было тяжко. Надо было вставать в четыре утра, чтобы лечь в десять (когда были еще часы). Теперь башенные часы звонят, только чтобы в воздухе разлились приятные звуки; колокольчик вверху тренькает, словно трется шеей о дерево чья-то корова; а помните, как было прежде? Звон был словно приказом, вытаскивающим вас из кровати, выбрасывающим вас на улицу в лютый мороз, под дождь и снег, в глубокую грязь и на сверкавшие льдом дороги, и неважно, остались ли силы; ничего не делали мы по собственному желанию; делали не то, что хотели сами, а то, что хотели от нас обстоятельства, вещи; мы делали, и все рушилось, и надо было делать все заново; и мы делали заново, и снова все рушилось… Помните?
Остальные качали головами.
— Мы жили под враждебным, ревнивым небом; это было против природы. Трудились наперекор разгневанной земле, наперекор растениям, у которых были свои намерения. Наперекор животным, наперекор людям, все были врагами друг другу, все ревновали друг друга и всегда меж собой воевали. Человек был врагом зверей, звери — врагами других зверей, растения — врагами других растений. И везде одна вещь разрушала ту, что стояла рядом, и все время нужно было чинить, ремонтировать, постоянно защищаться, и мы проживали жизнь, пытаясь помешать другим ее уничтожить…
16
Сарман — распространенная во французской Швейцарии фамилия виноградарей. Фамилия следующего героя — Шемен — символична и в буквальном переводе означает «путь», «дорога».