И занималась она все тем же. В прежней жизни она пасла коз, пасет их и в новой жизни. Язык, на котором говорят с козами, на людской не похож. Он подобен швырянию камней, когда животные убегают от вас чересчур далеко: раздается возглас, и животным протягивают руку, как будто в ней соль.
Она ходила к подножью скал, где трава не столь хороша и растет так, что коровам неудобно ее щипать. Она садилась на землю и принималась вязать чулок. Когда ей хотелось есть, она раскрывала маленькую кожаную суму, висевшую на ремешке у нее на шее; когда ей хотелось пить, она шла к ручью.
Все та же самая Терез, все то же Занятие, и все те же, немного безумные, животные.
Они ходят, носятся туда-сюда, словно куски снега, думаешь: «Сошла небольшая лавина». Словно падают снежные комья, и еще говоришь себе: «С чего это вдруг елка зашевелилась?»
Они резкие, угловатые, стадо похоже на ткань плохо натянутого навеса. Есть козы бурые, как кора дерева; серые, как скала; буро-черные, как земля в еловом лесу; есть белые, есть не белые; они то стоят, замерев, неподвижно, но вдруг…
— Тэ!.. Тэ!..
(Слышится еще, как стучит птица, заприметившая червяка, вот стук смолкает).
— Тэ!.. Тэ!..
(Опять шум, птица взлетает).
— Тэ!..
XI
Приблизительно в это время они постепенно перестали понимать свое счастье.
Они не знали, что происходит: им казалось, что счастье уходит, ведь оно было всегда одинаковым.
Еще какое-то время они сравнивали новую жизнь с прежней, а потом воспоминания истратились, истощились. Они пришли со своими историями, они их друг другу рассказали, они к ним привыкли: воспоминания куда-то попадали, как падают плоды с деревьев и потом дерево больше не плодоносит.
— Что с тобой? — спрашивал Августен.
— Все хорошо.
Они шли по дорожке, по которой ходили уже столько раз.
— Ничего такого, — отвечала Августин.
Снова на дереве скакала белка, бежала вверх, спускалась ниже.
— Тебе хорошо?
— Мне хорошо.
Белка пробиралась по ветке к соседнему дереву; ветка стала под ее весом раскачиваться, и вот она уже раскачивается без белки.
— Ты всем довольна?
— Да, я всем довольна.
Он уже ничего не понимал. Невозможно было понять. Невозможно было ни с чем сравнить. Не было больше меры.
Он сорвал желтый цветок арники, бросил его на воду; цветок, кружась, поплыл прочь.
— Августин, моя маленькая Августин, смотри, цветок уплывает…
— Уплывает.
— Ты знаешь, куда он плывет?
— Он проплывет по лесу, доберется до луга, проплывет мимо склона с тальником, что похож на людей, раскинувших руки, поплывет под дорогой, затем спустится, спустится ниже…
— А дальше?
— А дальше будут края, которых я не знаю.
— Но я знаю…
Но тут же он понял, что больше не знает. Там, где он думал отыскать их в воспоминаниях, зияла пустота.
Ничто никогда более не изменится. Сердце ни в какое путешествие более не отправится. Сердце находит все там, где оно есть. Люди делают то, что делали прежде. Он снова бросит цветок в воду. Он опять будет смотреть, как белка бегает по стволу то вверх, то вниз. И все тот же цвет неба будет виднеться в просветах в сени ветвей.
Питом по-прежнему сидит на табуретке возле перегонного куба; гладит короткую белую бороду, говорит:
— Больше нет никаких грязных примесей. Прежде, когда я замачивал корни, страшно было смотреть, какой толщины поднималась на поверхности пена, надо было ее снимать три, а то и четыре раза. Теперь корни бродят, но вода остается такой же прозрачной, как если бы ее только что принесли из родника.
Из куба капля за каплей в глиняный кувшин сочился еще теплый ликер, будто часы отмеряли время.
Когда кувшин наполнялся, Питом шел перелить содержимое в склянку.
Еще были оплетенные бутыли — огромные стеклянные баллоны, до самого горлышка увитые ивовыми прутьями; прежде он привешивал к ним этикетки с указанием года; давая отведать ликера, он был похож на рассказывающего о вине винодела; говорил, к примеру: «Это — 1928-го. Вот это — 1931[21]-го». Теперь же все урожаи были похожи, меж всеми было сходство: «Это все отличного качества, — говорил Питом, — высшего качества, лучшее из лучшего, само совершенство!»
Взяв большой толстый стакан, наливали немного для пробы; и в самом деле, невозможно было представить вкус совершенней; принимались кивать, одобряя; но во всем этом не хватало радости удивления, сюрприза, может быть, превосходный вкус был ожидаем и нельзя было им насладиться так, как хотелось?
— Ведь в прежние времена, — говорил Питом, — все было не так. Конечно, в этих бутылках сидел еще и дьявол, в них оставалось что-то нечистое. В прежней жизни никто не знал, что именно будет с теми, кому я подношу выпить; надо было дождаться, когда подействует градус. Вы можете мне сказать, когда человек в прошлой жизни был истинным? Был ли он настоящим тогда, когда еще ничего не пригубил? Или тогда, когда уже выпил? Он показывал свою суть каждый день или в определенный момент? Ни в чем не было уверенности. Эти лучшие друзья… «Пропустим по стаканчику?» — говорил я. И, понимаете, сразу все становились задушевными приятелями…
21
Для героев эти годы обозначают «жизнь прежнюю», для первых же читателей романа, опубликованного в 1921 г., указанные даты обозначали ближайшее будущее