Под потолком висела голая лампочка. Фредерика предложила мне единственный стул. Прямо под лампочкой. Взяла обглоданную свечу — неужели она ела воск? — и зажгла ее, чиркнув спичкой. Фитиль застрял в застывшем воске. Слабый, дрожащий огонек не отражался в ее глазах, поэтому они не блестели, но излучали ровное сияние, как морское дно в тихую погоду, были словно лакированными, нездешними. Капюшон, наполовину скрывавший лицо, можно было принять за мраморное покрывало статуи: красота ее осталась прежней. И решимость тоже. Она смотрела на меня с иронией, почти с вызовом.
Ужасающую бедность, в которой она жила, я воспринимала как подвиг духа, своеобразную эстетическую аскезу. Только эстет способен отказаться от всего. Меня удивило не то, что это жилье было убогим, а степень его убогости. Эта комната была выражением определенной системы взглядов. Но неизвестно, какой именно. Фредерика снова оказалась на шаг впереди меня. Я пыталась осознать увиденное. Она села на кушетку, на которой, очевидно, спала, — эта постель без единой складки тоже могла быть высечена из камня. Я обвела взглядом стены и углы. Почти вся комната тонула в полумраке. Я смотрела то на нее, то на окружавшую ее темноту. Она была спокойна. У меня мелькнула банальнейшая мысль: к такой жизни нас не готовили. Мое восхищение было безмерным. Но я озябла. Пришлось надеть шерстяные перчатки, несколько раз обмотать вокруг шеи шарф.
Сейчас Фредерике было около двадцати лет. Выглядела она как всегда. Длинная блуза, темно-серая с металлическим отливом, узкие бедра, длинная шея. Вена на шее пульсировала. Фредерика опустила капюшон. Бледное лицо, скрещенные ноги. Совершенство, которое отличало ее в пансионе, обитало теперь в этой комнате. На мгновение у нее в глазах появился злой блеск. Затем она стала такой же, какой была до этого. Спокойной. Насмешливой. «As-tu froid?» — «Pas tellement»[34]. У нее больше не было спирта, чтобы согреться.
Она тут живет, как в гробнице, подумала я.
Холод пробирал до костей, воздух был чистый, как на горном плато. Но я начинала привыкать к этому. Сняла шарф и перчатки. Возможно, если бы я еще поработала над собой, то увидела бы водопад, извивающийся по стене, словно змея, и ночное солнце. Не без труда я открыла окно. Она подошла к окну с другой стороны, и обе мы, скрестив руки на груди, стали смотреть на небо. Я вспомнила уборную в коридоре. Она была заброшена или ею пользовались до сих пор? Фредерика этого не знала, поскольку приходила сюда только ночью, а по ночам в здании никого нет.
Голос ее иногда прерывался. «Je cause avec eux»[35]. Она еще и видела их. Они ее навещали. Иногда садились там, где сейчас сидела я. Она рассмеялась: это было похоже на крик ночной птицы, пронзительный и пискливый. Значит, Фредерика разговаривает с мертвецами. Я была единственным существом из мира живых, вошедшим в ее комнату. Мы еще увидимся? Я попросила ее о встрече. Уже светало, и рассветное небо было похоже на картон. Я могу прийти к ней, когда захочу. Я захотела прийти сегодня же вечером, и завтра, и послезавтра. Она улыбнулась спокойной улыбкой. Но на следующий вечер ее там не было. Я не помню, как вышла тогда из ее комнаты, как выбралась из коридора, как спустилась по бесконечной лестнице. Стены и камни смыкались за моей спиной. Там, в комнате, когда забрезжил день, тени свернулись клубком на полу, пока яркий свет, разлившись, не прогнал их. В этой комнате не хватало только веревки.
* * *
Через несколько лет Фредерика попыталась сжечь свой дом в Женеве — занавески, картины, свою мать. Мать в это время читала в гостиной.
После этого инцидента я и познакомилась с ее матерью. Ей было около семидесяти, и все в ней дышало нежностью — плоть, кожа, платье, щиколотки, розовый и мягкий второй подбородок. Блеклые голубые глаза, безмятежные и неподкупные, внимательно изучили меня и приказали войти в гостиную. На окнах висели белоснежные занавеси, кружева на них были как сахарная пудра. Мадам садится. Я все еще стою. На меня вдруг нападает неодолимая робость, хочется повернуться и уйти. Но я следую примеру мадам. Усаживаюсь. На стенах — портреты, погруженные в сон и полумрак.
В Женеве сверкало солнце. У мадам были сумерки. В слабом свете можно было разглядеть лишь очертания предметов, равнодушно-ленивые тела мягкой мебели. На овальном столике стоял матовый серебряный чайник с чашками. На блюде — несколько петифуров. Белые салфетки с инициалами покойников. Возможно, тех, чьи лица смотрели с портретов глазами, лишенными век. На другом, круглом столике, на который несколько столетий или часов назад кто-то опирался локтем, стояла ваза с букетом алых цветов. Допустить к ним бабочку было бы чрезмерной снисходительностью, ведь она нарушила бы возвышенную медитацию лепестков. Даже дыхание ветра не могло бы развеять их мимолетное зарево.