Тундра не меняется — она такая же, как тысячу лет назад. Но ведь в тундру может прийти другой человек, человек с разбуженными глазами.
Две голубые полосы татуировки строго очерчивали пос Рультыны, самой красивой женщины стойбища, три двойные полоски параллельно сбегали по подбородку. Муж Рультыны был самым искусным охотником на песцов, и в его стаде реже, чем в других, была копытка[1]. Рультына подошла к Лиде, когда та чистила рыбу к ужину, и стояла молча, теребя коричневой заскорузлой рукой грязное цветастое платье, пошитое как камлейка — широкий мешок с рукавами, вырезом для головы и капюшоном.
— Тебе что, Рультына?
Лида знала, что Рультына и ее муж недоверчиво относились к русским учителям и не пускали старшего сына в школу.
— Юрченко тундра ходи, — грустно сказала Рультына, — а моя сына… — она сунула палец в рот, обнажив сточенные при пошивке торбазов зубы.
— Горло болит? — встрепенулась Лида и побежала мыть руки к самодельному умывальнику.
Юрченко был единственным на четыре стойбища фельдшером и не показывался в Энемнее по полгода.
— Юрченко тундра ходи, — теребя пестрый ситец платья, уныло повторяла Рультына. Она поборола свою гордость.
У мальчишки действительно была тяжелая ангина, и Лида, велев убрать из-под полога ачульхен, служивший всей семье ночным горшком, откинула тяжелую полость, впустив свежего воздуха, дала больному стрептоцид и посоветовала полоскать мальчугану горло подогретой водой из Колючинской губы. Через неделю маленький Напаун уже играл у своей яранги с собаками. А к Лиде с тех пор стали ходить за советом все больные Энемнея. И Юрченко, в краткие свои наезды, выслушивал ее подробные отчеты и наставлял, как бороться с обострениями ревматизма, помогать при сложных родах, простуде и туберкулезе.
— Ну как насчет отъезда? Скоро ведь упряжка пойдут. — пряча глаза, спросил ее как-то Зеленский.
Лида усмехнулась и тоже опустила глаза.
Вдвоем они сложили на сырца неуклюжую печь — для хлеба, А потом, когда льды затерли в губе тяжелую американскую шхуну, каждый день наведывались к ней, таща за собой пустую нарту. Топор не хотел брать крепкое просмоленное дерево. Каждый удар стоном проносился по такелажу и, отраженный рубками и отсеками, возвращался обратно. Шхуна не хотела поддаваться, люди не хотели уступать: на тысячи километров вокруг не было ни одного деревца. Каждый день они увозили со шхуны нарту обледенелых, тяжелых обрубков — корабельное дерево все равно что железо. Потом вспомнили про гвозди. В стойбище не было ни одного гвоздя. Тщетно лазали они, скользя, обдирая руки, по обледенелому, завалившемуся на борт корпусу шхуны. Нашли всего три старых, ржавых гвоздя. Вытянуть гвозди из обшивки тоже никак не удавалось. Тогда Зеленский отыскал в полузатопленном трюме моток троса. Он долго вырубал его из толстой наледи и наконец торжествующе бухнул на парты. «Зачем?» — удивилась Лида. — «Увидишь!» Из троса получились отличные гвозди. Зеленский нарубил их целую кучу. Чукчанки попытались было растащить таинственные железки на амулеты. Пришлось объяснить им, что без железок не будет большой и красивой яранги. Гвозди были возвращены. Из дерева, добытого на шхуне, сладили высокий каркас и обшили его, насколько было возможно, остатками досок. На это сооружение, вызывавшее томительный интерес всей округи, накинули обычный балахон яранги, только уже с окнами и дверями. В нарядный дом-ярангу приходила учиться чукотская детвора. Поначалу с ними захаживали и матери. Чукчи любят детей со страстью и ревнивой осторожностью кочевников, познавших, что такое голод, опасность, болезнь.
В доме-яранге, пропахшем морем, появилась на свет хрупкая, тихая девочка — дочка Зеленских.
И снова на четыре месяца скрылось солнце, застонала за пологом яранги пурга, закурились и банках едкие жирники. Приходили медведи, учуяв ямы, где хранилась копальхен — квашеное моржовое мясо, заложенное в дни осенней ярмарки.