Прошел едва ли год после удаления Алкивиада из Афин, как разыгралась еще одна драма, свидетельствующая о неустойчивом характере социальной психологии афинского демоса.
На исходе летней кампании 406 года положение афинского флота было далеко не блестящим: у входа в бухту г. Митилены (на о-ве Лесбос) он потерпел поражение от превосходящих сил спартанцев, потеряв 30 кораблей; оставшиеся 40 оказались запертыми в митиленской гавани, так что их командиру Конону только с большим трудом удалось дать знать о случившемся в Афины. Собрав в условиях всеобщей мобилизации (в качестве гребцов были взяты даже рабы) новый флот, возглавляемый восемью стратегами, афиняне одержали блестящую победу над спартанцами у Аргинусских островов (между Лесбосом и побережьем Малой Азии): противник потерял более 70 кораблей, погиб и спартанский главнокомандующий Калликратид. Но и афиняне лишились 25 кораблей с экипажем, и тотчас после победы было решено снова выслать в море большой отряд, чтобы оказать помощь уцелевшим и подобрать трупы погибших. Однако осуществлению этого плана помешала разыгравшаяся буря, и по возвращении флота в Афины шесть победивших стратегов (двое других по неизвестной причине не вернулись) были обвинены в том, что бросили своих соратников на произвол судьбы. Дело слушалось в народном собрании, причем самую большую настойчивость в обвинении проявлял Ферамен, ранее бывший участником коллегии четырехсот, а при Аргинусах — одним из тех двух капитанов, которым как раз была поручена спасательная операция.
На время процесса пришелся один из афинских праздников, когда детей полноправных граждан записывали в состав фратрий — религиозно-культовых объединений, сохранившихся от времен родового строя. И вот Ферамен и близкие ему люди вывели на улицы родственников погибших одетыми в черные одежды и остриженными в знак траура, что оказало немалое воздействие на участников народного собрания: Совету пятисот было предложено подготовить предварительное решение. Страсти разгорались, законная процедура судопроизводства была нарушена, и стратеги, которых следовало чествовать как победителей, были приговорены к смертной казни. Как и в случае с осуждением Перикла, этот несправедливый приговор можно было бы счесть результатом хорошо продуманной политической интриги, не делающей чести афинянам, но по крайней мере доведенной до конца. Между тем, недолгое время спустя афиняне раскаялись, решили привлечь к ответственности тех, кто побудил их осудить стратегов, и только новое обострение обстановки в городе позволило обвиняемым бежать[9].
В какой мере рядовой афинский гражданин мог принять на себя ответственность, если сегодня он голосовал за расправу с митиленянами, а завтра — против? Если сегодня посылал на смерть аргинусских стратегов, а некоторое время спустя раскаивался в этом? Если сначала с триумфом встречал Алкивиада, а потом отказывал ему в доверии? Этот «обобщенный» афинянин мог ведь возложить ответственность на того, кто побудил его принять то или другое решение. Но и этот человек мог снять с себя вину, ссылаясь на поддержавшее его народное собрание, — они ведь тоже должны отдавать себе отчет в том, за что голосуют. Так получалось, что нравственная ответственность за свое участие в решении государственных дел, ощущавшаяся прежде каждым членом гражданского коллектива, превращалась в нечто трудноуловимое, а истинной силой, которая приводила в движение государственный механизм, становилось искусство убеждения.
Здесь пришло время вспомнить знаменитое высказывание Протагора. «Человек есть мера всех вещей, — говорил он, — существующих, что они существуют, несуществующих — что они не существуют» (фр. В 1). С точки зрения политической практики афинской демократии, это положение Протагора было безупречным: разве не люди, меряя окружающую их жизнь своей, человеческой, мерой, много лет подряд выбирали Перикла в стратеги, а затем сами лишили его доверия, чтобы вскоре же раскаяться в своем решении? Разве не люди, прилагая каждый раз меру своего разумения, сначала приговорили к смерти митиленян, а потом решили помиловать основную массу их, осудив все же на смерть около тысячи наиболее активных участников заговора? Разве не люди сами послали на смерть невиновных стратегов (одним из них, кстати говоря, был сын Перикла), а потом раскаялись, когда уже ничего нельзя было исправить?