«Теперь зависит от меня, — говорит Феоноя Менелаю, — погубить ли мне тебя (чего хочет Киприда), сказав брату, что ты здесь, либо, приняв сторону Геры, спасти тебе жизнь, скрыв <правду> от брата, который приказал мне сказать, когда ты, возвращаясь, окажешься в этой земле» (887–891). Слова эти не следует понимать так, будто решение в суде богов зависит от мнения Феонои, речь идет о том выборе, который она должна сделать для себя. По мнению большинства исследователей, эта дилемма формулировалась ею в стихах, выпавших в рукописях после ст. 891: оказать ли помощь супругам и этим навлечь на себя гнев брата, или (здесь начинается сохранившийся текст, 892 сл.[208]), не подвергая себя опасности, послать кого-нибудь с известием о появлении Менелая к Фео-климену. Другими словами, перед Феоноей так же возникала альтернатива, как она могла возникнуть перед любым трагическим героем, скажем, перед Агамемноном или Орестом у Эсхила. В этот момент Елена и Менелай вмешиваются в раздумья пророчицы.
По своим формальным признакам пара их монологов напоминает агоны в других трагедиях самого же Еврипида: супруги произносят равновеликие монологи (ровно по 49 стихов[209]), между ними — обязательный комментарий Корифея. Однако агона-спора в «Елене» нет, скорее, Менелай и Елена поддерживают друг друга.
Елена обращается к Феоное как молящая о защите (ικετις, 894, 939[210]; такой она себя чувствовала и у могилы Протея, 799) — Менелай считает недостойным мужчины проливать слезы, припав к ногам пророчицы (947–953, 991; заметим вторую лексическую рамку в 948–991). Соответственно, речь Елены более эмоциональна, о чем свидетельствуют три риторических вопроса, следующих один за другим (912–916). Елена напоминает о преследующей ее славе предательницы (927–932), о своих несчастьях, последним из которых может стать смерть мужа (897), если Феоноя откажет им в помощи, Менелай грозит в этом случае убить жену и покончить с собой тут же на могиле Протея, чем умершему будет нанесено несмываемое осквернение (982–993). Елена взывает к благочестию Феонои (ευσεβεια, 901) и чувству справедливости (δικη, το δικαιον, 920–923, 939), Менелай призывает ее позаботиться о своей репутации и о славе покойного отца (958, 967 сл., 987), к которому тут же обращается с мольбой (962–965), но и он завершает свою речь пожеланием увидеть в Феоное справедливую женщину (995)[211]. Как видим, супруги и не думают спорить между собой, так как у них одно желание — заручиться молчанием Феонои, и привычная структура агона прикрывает непривычный поворот сюжета.
Монолог пророчицы и по содержанию и по лексическим средствам представляет собою прямой ответ на речи супругов. От природы она благочестива и хочет такой оставаться; скрыв от брата присутствие Менелая, она окажет ему благодеяние, удержав от нечестивого поступка (998 сл., 1020 сл.). Она не осквернит посмертной славы отца и не окажет брату услуги, которая могла бы ее опозорить (999–1001). Она понимает, что совершила бы несправедливость (αδικοιημεν ην…), если бы не помогла Менелаю вернуть жену, как поступил бы при жизни Протей (1010–1012)[212]. Таким образом, ее отец никогда не прослывет нечестивым вместо благочестивого (δυσσεβης αντ’ ευσεβους, 1028 сл.[213]). Хор вполне разумно резюмирует размышления Феонои: «Никто несправедливый не был счастлив, а в справедливости — надежда на спасение» (1030 сл.).
Разбирая доводы Феонои, мы до сих пор оставляли без внимания четыре стиха, играющие огромную роль в доводах тех исследователей, которые хотят видеть в ее монологе глубокую философскую идею. Признавая справедливость упреков Менелая и его просьбы, прорицательница говорит о том, что и у подземных и у всевышних существует месть для всех людей, ибо ум (νους) у покойников умирает, но сохраняется сознание (γνωμη), соединяющееся с бессмертным эфиром (1013–1016). Ясно, что речь идет здесь о посмертном существовании души, как и раньше, о загробном воздаянии; представление это достаточно хорошо известно из Пиндара и из Платона[214], а поскольку действие «Елены» происходит в Египте, то Еврипид мог воспользоваться сведениями о вере египтян в загробную жизнь, которые сообщает Геродот (II. 123). Но ясно также, что изложено оно устами Феонои в высшей степени туманно. Как бы мы ни переводили γνωμη («сознание», «мысль», «мыслительная способность», «здравый смысл») и какие параллельные места ни находили бы у Еврипида, способность к сознанию в любой ее форме нельзя отделить от деятельности ума; если умирает ум, неизбежна смерть сознания. Можно сказать, что «ум» здесь тождествен «душе», но что мешало Еврипиду назвать ее своим словом πψυχη[215]? Говорят далее, что тот эфир, с которым соединяется (буквально: впадает в эфир) «γνωμη», есть тот самый, которому Феоноя при своем выходе велит творить курение. Вполне возможно, но оппозиции «ум» — «сознание» это обстоятельство нисколько не разъясняет. Поэтому, может быть, и не следует идти так далеко, чтобы признать эти стихи инородным телом и вовсе исключить их из текста, как не один раз предлагалось, но и видеть в них «самый главный смысл» трагедии сильное преувеличение. В лучшем случае можно сказать, что Феоноя боится загробного суда, чем мы сблизим ее размышление с ходом мысли обычного смертного, не более того.
208
Не менее авторитетные исследователи предлагают совсем исключить 892 сл. как позднюю вставку.
209
Ст. 905, попавший в текст, скорее всего, из примечания на полях, в этот расчет не входит. Такое же количественное равенство двух монологов в агоне мы наблюдали в «Медее», 465–519 (за вычетом неподлинного ст. 468) и 522–575 (по 54 стиха). См. также в «Гекубе», 1132–1182 и 1187–1237 (по 51 стиху).
210
Ст. 894 («О дева, я, как молящая, припадаю к твоим коленям») и 939 («Но, дева, молю тебя вот о чем») создают обрамление монолога Елены.
212
Заметим, что дважды подряд (1011, 1012) употребляя глагол «отдать» (αποδιδωμι), Феоноя повторяет просьбу, также дважды выраженную посредством этого глагола Еленой (912,916) и Менелаем (956,963).
215
Таково, например, противопоставление в одной надписи, посвященной павшим воинам, которую привлекают для объяснения этих стихов (IG I, 2, № 945). Там прямо сказано, что воздух принял их души (ψυχας), а земля — тела (σωματα). Точно так же у самого Еврипида в отрывке из недошедшей трагедии «Эрехфей» Афииа говорила, что души (ψυχαι) дочерей Эрехфея не ушли в Аид, так как она поселила их в эфире. См. Трагедия, с. 249 сл.