С этим вопросом мы вступаем в третий блок трагедии, приводящий к не менее необычному концу, чем было ее начало.
Последние пять сотен стихов «Елены» дают наибольшее основание относить ее к жанру трагикомедии, чтобы не сказать фарса, потому что представляют в своей большей части одурачивание Феоклимена, которое ни один зритель не мог принять всерьез.
Перед возвращающимся с охоты египетским царем появляется Елена в траурной одежде и с остриженными в знак скорби волосами: такова-де ее первая реакция на сообщение о смерти Менелая, которое принес ей безвестный ахеец, прильнувший к гробнице Протея. Оказывается, впрочем, что траурное одеяние — это отнюдь не все, к чему обязывает Елену долг вдовы: надо еще справить символическое погребение супруга, причем для утонувшего якобы недостаточно кенотафа, воздвигнутого на суше; надо принести ему жертву среди морских волн. Для этого, разумеется, требуются не только жертвенные животные, но и корабль. А поскольку Елена осталась вдовой, то по совершении описанного обряда не будет препятствий для ее брака с Феоклименом.
Примерно к этому сводится объяснение подробностей поминовения покойника, как их излагают Елена и Менелай (1240–1277), и можно представить себе, как развлекались, слушая их, зрители: они-то, в отличие от египетского царя, хорошо знали, что все это вздор, так как погибшему в море полагалось соорудить кенотаф как раз на суше[220]. Дополнительным источником смеха служила двусмысленность ответов Елены на вопросы Феоклимена, настолько обрадованного предстоящей женитьбой, что он даже не заподозрил ее в обмане, шитом белыми нитками. В нашей литературной критике в свое время не раз подвергались критике произведения, в которых немецкие фашисты были изображены недалекими и глуповатыми, поскольку перехитрить такого врага — не великая доблесть. Афинские зрители в 412 году, очевидно, не считали такое изображение противника промахом Еврипида.
Итак, откуда известно Елене о гибели Менелая? «Пришел кто-нибудь с явной вестью? — Пришел. Пусть бы ушел туда, куда я желаю ему уйти. — … О Аполлон, в какой жалкой одежде пришелец! — Я думаю, так же, как мой муж…» (1199–1205). — «Остался муж не погребенным или скрыт землей? — Не погребен. О, я несчастная!.. (1222 сл.)». Рассказав о необходимости почтить покойного, Елена предлагает царю вести переговоры о приготовлениях с ахейцем, т. е., с Менелаем. Нужны доспехи — бросить в море, нужны конь или бык, нужен корабль и гребцы, нужно отплыть подальше, чтобы прилив не выбросил на берег скверны; необходимо и присутствие матери или жены. «Будет вам быстроходный финикийский челн. — Это будет хорошо и на радость Менелаю (покойному!)» (1272 сл.). Словом, Феоклимен на все согласен, лишь бы получить благочестивую жену, и оборванцу, принесшему столь важную для него новость, он обещает подобающую одежду и еду, чтобы тот мог вернуться на родину, а свою будущую жену утешает: «Менелая постигла судьба, и не может ожить умерший супруг» (1281–1287), К этому присоединяется и Менелай: «За тобой дело, жена. Надо любить живого супруга, оставив мысль о больше не существующем…» (1288 сл.). Кого он при этом имел в виду, не было загадкой для зрителя. «Никогда меня супруг не упрекнет, ты сам вблизи это увидишь», — соглашается Елена (1294 сл.). Человек, у которого было бы ума хоть на капельку больше, чем у египетского царя, сразу же заподозрил бы что-нибудь неладное: откуда грек, которого он отправит на родину, узнает о верности Елены новому мужу, да еще вблизи? Но как раз этой капельки ума Феоклимену не хватает, и розыгрыш с его участием продолжается, когда Менелай, облаченный в доспехи, выходит из дому. При виде этого, наверное, спохватился бы и Феоклимен, но сестра сказала ему, что Менелай в самом деле умер (1372 сл.), и царь полагает, что Елена всерьез готова к браку с ним (1386).
На очевидной для зрителя двусмысленности построена также вся вторая сцена с Феоклименом (1390–1440). Вот несколько реплик Елены: «Пусть дадут тебе боги, — говорит она царю, — чего я тебе желаю, и этому чужестранцу — за то, что нам помогает… Пусть тебе на пользу (будут твои приказы), и мне — в моих замыслах… Этот день покажет тебе мою благодарность… (Покойники) и здесь и там — те, о которых я говорю…» Таким образом, противоречие между видимым или слышимым и действительностью, не один раз придававшее действию трагическую двойственность в блоке первом и отчасти во втором, обращается здесь в свою противоположность: то, что слышит египетский царь, вполне соответствует действительности, хоть и прикрыто флером двузначности[221].
220
Ср. начальные стихи эпитафии из Палатинской антологии, VII. 267: «Что, моряки, меня близко к воде вы хороните? Дальше // Надо землей засыпать тех, кто на море погиб».
221
В самом конце трагедии будет снято и противоречие между не нужным больше богам именем Елены и ею самой, якобы увезенной Парисом (1653 и 1672). Не следует придавать, на наш взгляд, большого значения заключительным стихам, в которых не исполнившемуся ожидаемому противопоставляется свершившееся неожиданно (1688–1692) — такими традиционными словами, кроме «Елены», кончаются «Алкестида», «Андромаха» и «Вакханки», причем в первых двух неожиданный исход приносят как раз не боги, а люди: Геракл, Пелей, Орест.