Чтобы определить место, которое «Елена» занимает в творчестве Еврипида и в развитии древнегреческой трагедии в целом, полезно для начала сравнить ее с «Ифигенией в Тавриде», поставленной, как уже говорилось, скорее всего, в 414 г.: между обеими трагедиями существует несомненное сходство, поскольку более поздняя в значительной мере является повторением предыдущей. Говоря о повторении, мы имеем в виду не такие явления, как авторские копии, частые у художников или скульпторов, не развитие однажды найденной мелодии в более крупном произведении, — никто не станет упрекать Шуберта в том, что его песня «Форель» вошла в качестве одной из частей в знаменитый Форелен-квинтет. Мы имеем здесь в виду повторение однажды найденных художественных приемов, причем второй вариант оказывается обычно хуже первого. Насколько применима эта «презумпция виновности» к «Елене» при сравнении ее с «Ифигенией»?
Исходная ситуация у обеих героинь кажется одинаковой: обе заброшены в варварскую страну и в течение семнадцати лет ждут возвращения на родину, но для Елены это достаточно реальная перспектива, обещанная Гермесом (56–59), для Ифигении — смутные ожидания, К тому же в Тавриду она попала из под жертвенного ножа, здесь вынуждена обрекать на заклание своих соплеменников, а приснившийся ей сон, который она толкует как смерть Ореста, не оставляет и этой последней надежды. Обо всем этом Ифигения так же, как Елена, повествует в прологе, и мы легко можем понять, насколько трагичнее положение таврической жрицы, чем невольной пленницы египетского царя. 2-я сцена пролога еще усиливает этот контраст. Правда, Тевкр порождает в душе Елены скорбь по матери и тревогу за судьбу Менелая, но сам Тевкр при этом не является заинтересованной стороной и благополучно избегает встречи с Феоклименом. В «Ифигении», напротив, появление Ореста перед неприступными воротами храма со стоящей перед ними плахой сразу указывает на возможные осложнения при исполнений приказа приславшего его сюда Аполлона (76–102).
Следующий затем парод проникнут, в общем, одинаковым настроением: Ифигения оплакивает брата (143–177), Елена — себя и Менелая, и построены обе партии сходно, в чередовании лирических соло героини и партий хора. В «Елене», однако, к пароду в собственном смысле слова присоединяется довольно обширная сцена, в значительной степени повторяющая уже прозвучавшие мотивы[229] и нисколько не продвигающая действие вперед до тех пор, пока Корифею не приходит в голову мысль обратиться за прорицанием к Феоное. В результате от начала трагедии до появления нового действующею лица с новыми проблемами в «Ифигении» уходит 235 стихов, в «Елене» 384, т. е. больше в полтора с лишним раза.
Между тем, в «Ифигении» на ст. 391 кончается целая сцена с участием Пастуха, сообщающего, как на неизвестного пришельца напал приступ безумия, как оба друга были схвачены и приведены к царю Фоанту, который повелел принести их в жертву Артемиде. Одного из них звали Пилад (это был сын Строфия, у которого рос Орест), имени другого пастухи не расслышали, но первое имя Ифигении ничего не говорит, и это важное обстоятельство хорошо подготовлено: когда девушку снаряжали для мнимой свадьбы с Ахиллом, у Строфия еще не было детей (60). Теперь зрителю надо ждать, когда брат с сестрой встретятся и чем это кончится. Таким образом, в «Ифигении» все уже полно драматического напряжения, пока в «Елене» неспешно развертывается экспозиция, на ее последней стадии (вплоть до ст. 482) с участием совершенно бытовой фигуры Старухи-привратницы.
В ожидании дальнейших событий хор исполняет в «Ифигении» свой стасим I. Наряду с размышлениями о том, откуда и каким путем прибыли неизвестные эллины в Тавриду, хор выражает надежду на спасение (447–455) — судьба хора гораздо органичнее связана здесь с судьбой героини, чем в «Елене». В начале трагедии мы узнаем, что это — гречанки, которых царь отдал в услужение жрице (63), потом — что они им куплены за золото (1106–1122), в конце слышим приказ Афины вернуть их на родину (1467 сл.). В «Елене», напротив, совершенно непонятно, откуда взялись в Египте гречанки, и фраза, высказанная Еленой о спасении хора (1388 сл.), повисает в воздухе.
Центральный блок в обеих пьесах, как и положено в так называемых «трагедиях интриги», составляют узнавание близких и выработка плана спасения. Построены они примерно одинаково. В «Ифигении»: допрос плененных — небольшой коммос — сцена с письмом — коммос — речевая сцена, причем в двух крайних равновеликих сценах (456–642 и 902–1088) принимают участие только брат и сестра, в средней к ним присоединяется Пилад. Структура центрального блока в «Елене» несколько более изощренная (см. § 1), но в целом сравнимая с композицией его в «Ифигении»: коммосу брата и сестры соответствует коммос мужа и жены, очень близкие и по употребленной в них лексике[230], «допросу» Ореста (492–569) — стихомифия Менелая и Елены (773–850).
229
Погибли мать (ср. 200–202, 219 и 280 сл.) и супруг Елены (ср. 203 сл., 226 сл. и 277–279, 340–345), исчезли братья (ср. 205–207 и 284 сл.), сама она не виновна, а слывет виновной (ср. 223–225, 249–251 и 270–272, 287–289).