Наконец имеется еще известное количество стихов, способных вызвать сомнение в их подлинности, на что будет указано, когда они нам понадобятся в дальнейшем изложении.
Как мы знаем из главы II, миф о принесении Ифигении в жертву Артемиде, которая не посылала эллинам, собравшимся в Авлиде для отплытия в Трою, попутных ветров (или насылала на флот ветры, дующие с севера), был запечатлен уже в киклической поэме «Киприи» и в «Каталоге жен», автором которого считали Гесиода. Потом к нему обращались Стесихор и Пиндар, Эсхил и Софокл; у обоих трагиков были трагедии под названием «Ифигения», но от них практически ничего не дошло. В «Агамемноне» Эсхила Калхант объяснял жертвоприношение Ифигении как искупительную жертву при неблагоприятном знамении, причем хор умалчивал о подмене девушки на жертвенном алтаре ланью, потому что в таком случае терялось бы важное звено в той цепи преступлений-воздаяний, началом которой стало похищение Елены. Софокл в «Электре» (ст. 566–574) воспроизвел эпическую версию, по которой верховный предводитель ахейцев оскорбил богиню своей похвальбой во время охоты.
Еврипид с самого начала предложил свою трактовку мифа: в «Ифигении» нет ни слова о какой бы то ни было вине Агамемнона перед Артемидой — безветрие в Авлиде поэт предлагает воспринимать как объективную реальность, не нуждающуюся в объяснении. Перед ситуацией, внесенной извне, оказывались многие герои греческой трагедии: Этеокл, тот же Агамемнон, Орест, Антигона, Медея, Эдип, Ипполит. Вопрос был в том, как они перед лицом этой объективно сложившейся реальности себя поведут. Так и в «Ифигении» важно выяснить, какие последствия вызвало безветрие, как будет Агамемнон обосновывать необходимость отдать на заклание собственную дочь? На этот вопрос дают различные ответы.
Один из них сводится к тому, что Еврипид в своем последнем создании вернулся к изображению патриотического самопожертвования, известного нам из его трагедий на протяжении по меньшей мере двух десятилетий: от «Гераклидов» (430) до «Финикиянок» (ок. 411). Доводы эти заслуживают серьезного внимания, если мы хотим понять, что на самом деле происходит в «Ифигении».
В трагедии «Гераклиды» дети взятого на Олимп героя испытывают страшное притеснение со стороны вечного врага их отца — аргосского царя Еврисфея. В поисках защиты они приходят в Афины, где им оказывает покровительство царь Демофонт, готовый ради них вступить в войну с Еврисфеем. Но из прорицания выясняется, что для победы афинян требуется принести в жертву богине Персефоне девушку знатного рода (408 сл.). Ни сам царь ни кто-либо другой из афинян, естественно, не готовы на это ради пришельцев, и тогда юная Макария, одна из дочерей Геракла, перед лицом старого Иолая, возглавляющего толпу гонимых, изъявляет готовность добровольно расстаться с жизнью, как это подобает отпрыску благородного героя[238]. Мотивы ее решения очерчены при этом с полной определенностью: она защищает своих братьев и свой род, и своей смертью добывает себе вечную славу[239], не считая того, что находит выход из безвыходного положения (αμηχανια), в котором оказались, узнав содержание оракула, Демофонт и Иолай[240].
Хотя в «Гераклидах» Макария говорила о спасении[241] не родины, а родных братьев и сестер, для зрителей Еврипида в условиях только что начавшейся Пелопоннесской войны особое значение имело то обстоятельство, что подвиг девушки «вписывался» в содержание внешнеполитической пропаганды афинян, представлявших свой город как оплот для гонимых и преследуемых жесткими спартанцами. В трагедии «Эрехфей», поставленной 8 лет спустя[242], речь шла уже непосредственно о спасении Афин, которым в легендарные времена грозило вражеское нашествие, и выиграть войну они могли лишь в том случае, если в жертву богам будет принесена царская дочь. Полностью трагедия до нас не дошла, и мы не знаем, какова была реакция на эту альтернативу самой обреченной на заклание девушки, но сохранился монолог ее матери Праксифеи, в котором она обосновывала свою готовность лишиться дочери ради блага отчизны. Главная жизненная ценность в глазах афинской царицы это — родной город; слово πολις встречается в ее монологе объемом в 55 стихов 10 раз, в том числе 3 раза — в начале стиха и 4 — в конце, т. е. в такой позиции, которая больше всего подчеркивает значение этого понятия.