Мы еще не раз увидим, как до самого конца приведенной выше речи Агамемнона (1273–1275) цель войны будет определяться совершенно однозначно — вернуть Елену, и об освободительном характере похода, который он возглавил, нет и речи. Правда, Менелай говорит как бы от имени всех эллинов (308, 410), и Вестник называет Агамемнона царем всех эллинов[248], но женихи Елены в свое время и в самом деле собрались со всей Греции, и теперь вынуждены подтвердить верность данной ими в ослеплении ума клятве, которую сам Агамемнон расценивает как проявление их глупости (391–394). Что же касается жертвоприношения Ифигении, то и Клитеместра и хор однозначно определяют его как нечестивое убийство, совершаемое нечестивым отцом[249]. Откуда же берется в трагедии панэллинская идея, впервые высказываемая, когда действие перешло в ее последнюю четверть? Ответ на этот вопрос придется искать в образе мыслей и поведении Агамемнона и других персонажей, которое в свою очередь обусловлено целым рядом не простых причин.
Уже в самом начале трагедии Агамемнон представлен в состоянии душевного смятения, которое еще больше подчеркивается картиной ночного покоя природы: небо сияет звездами, не слышно ни щебета птиц, ни плеска моря; безветрие владеет проливом Еврипом (6–11). Между тем сам Агамемнон не спит, а занят каким-то письмом, то занося слова на покрытые воском дощечки, то стирая их, то запечатывая таблички, то срывая с них печать. Наблюдающий за ним Старый раб готов счесть его обезумевшим (34–42). Ему и открывает царь причину своих колебаний. Когда ахейское войско, собравшееся в Авлиде, было задержано длительным отсутствием попутных ветров, жрец Калхант сообщил, что эллинам будет дано и отплытие и разорение Трои, если они принесут в жертву Артемиде дочь Агамемнона, избранного предводителем похода; если же они откажутся от жертвоприношения, ничего этого не будет (84–93). Услышав такое, Агамемнон готов был отдать через глашатая Талфибия приказ о роспуске войска, но поддался уговорам Менелая и послал жене лживое письмо: надо прислать в Авлиду Ифигению, чтобы выдать ее замуж за Ахилла; без этого-де герой не хочет плыть под Трою (94–105). Поняв, однако, что решение распустить войско было правильным[250], а принести в жертву родную дочь — дурным, Агамемнон написал новое письмо, которое он и поручает Старому рабу доставить Клитеместре, чтобы отложить приезд дочери (107–123).
До сих пор поведение Агамемнона не может вызвать нареканий: человеку свойственно ошибаться, и лучше исправить вовремя ошибку, которую сам царь осознает как следствие потери разума и ослепления (136). К тому же о прорицании, угрожающем жизни Ифигении, знают еще только три человека: Калхант, Менелай и Одиссей (106 сл.), а о предлоге, под которым она вызвана в Авлиду, ничего не ведает и сам Ахилл (128–132), так что не поздно отменить прежний план и распустить войско по домам. Наконец, Агамемнон сетует на свое выдающееся положение, которое, видимо, заставило его принять столь ответственное решение: почет тягостен, тщеславие опасно (17–19, 21–23). Мотив тягот, которые несет с собой власть, — не новинка в аттической трагедии[251], но здесь он приобретает особый смысл: кажется, что Агамемнон был бы рад отказаться от верховной власти и связанной с ней ответственности. Сцена, следующая за пародом, заставляет нас изменить это мнение.
Менелай, перехватив посланного Агамемноном раба и ознакомившись с содержанием письма[252], упрекает брата в ненадежности и в перемене принятого решения[253], на что тот отвечает потоком риторических вопросов (шесть подряд в ст. 381–385), выдающих его волнение. Неужели он не имеет права передумать и не жертвовать жизнью дочери ради негоднейшей жены брата (381–390, 396–399)?[254]. Агамемнон оставляет, однако, без всяких возражений напоминание Менелая о том, как он стремился возглавить поход против Трои, заискивая перед войском: его двери были открыты для каждого желающего из простого народа, всем он пожимал руки. Достигнув же цели, он стал недоступен даже ближайшим друзьям (337–345). Ясно, что нарисованная Менелаем картина — анахронизм: в гомеровские времена вождей не выбирали в народном собрании, и в поведении еврипидовского Агамемнона не напрасно видят сходство с образом действий афинских демагогов, современников Еврипида[255]. Для нас важнее другое — честолюбие (φιλοτιμια), которое Агамемнон в прологе называл и сладостным и способным причинять огорчения (23), составляет важнейшую черту его характера, о чем и напоминает ему Менелай (342). Именно поэтому, когда войско стало томиться в Авлиде из-за отсутствия ветров и готово было разойтись по домам, Агамемнон почувствовал себя несчастным, боясь лишиться славы завоевателя Трои. Узнав от Калханта причину безветрия, он с радостью, охотно согласился на принесение в жертву дочери и добровольно отправил письмо жене, чтобы та прислала Ифигению для бракосочетания с Ахиллом (350–362)[256].
248
Πανελληνων αναξ (414). Огромность войска подтверждается и «каталогом» в пароде, и словами Агамемнона в его последней речи (1259 сл.).
252
Он сумел это сделать только во время реплики Старика, 314–316 (из ст. 313 ясно, что все еще идет борьба за дощечки), и непонятно, почему уже в ст. 308 Менелай упрекает раба, что тот, пытаясь доставить письмо, тем самым несет беды всей Элладе.
254
Похожий спор имел место, как видно, в трагедии «Телеф», написанной Еврипидом более, чем за 30 лет до «Ифигении»: в фр. 722 (Nauck) сохранились слова Агамемнона брату: «Иди, коль хочешь. Погибать не стану я // Твоей Елены ради».
255
Плутарх в Сравнении Алкивиада с Кориоланом подчеркивает, что первый из них, стараясь нравиться народу, льстил ему самым дешевым образом (§ 1, 5). Нечего говорить об изображении демагогов у Аристофана — конечно, окарикатуренном, но несомненно содержащем в себе зерно правды.