В сцене с Менелаем Агамемнону принадлежит вторая речь — как мы знаем, по правилам трагического агона говорящий вторым признается победителем в споре; и в самом деле, желания брошенного мужа представляются менее вескими, чем доводы отца, защищающего от смерти свою дочь (ср. поддержку его решения хором, 402 сл). К тому же, Агамемнон дает в заключение очень важную оценку воинственным настроениям Эллады, на которые ссылается Менелай: страна больна, νοσει, что в данном контексте можно перевести еще сильнее: «безумствует», и Агамемнон не хочет безумствовать вместе с братом (συννοσειν, 407, 411).
Здесь можно было бы поставить точку, если бы миф не требовал жертвоприношения Ифигении. Его можно было по-разному истолковать, отменить его было нельзя, и поэтому спор между братьями прерывается на середине стиха (чем подчеркивается важность события) появлением Вестника, сообщающего о прибытии Ифигении в сопровождении супруги Агамемнона Клитеместры с едва ли не грудным Орестом на руках. Сейчас они остановились у источника невдалеке (но на виду у лагеря), чтобы отдохнуть с дороги и дать отдых лошадям, а гонца послали вперед с радостной вестью о их приближении (414–425). Заметим попутно, что приезд царственного кортежа вызывает огромный интерес в войске, которое ничего не знает об истинных целях своего верховного вождя. Все предполагают, что девушку привезли для выдачи замуж, и гадают только о том, кто предназначен в женихи (425–434)[257]. Агамемнон, не успевший отменить приезд дочери, в отчаянье: что он скажет жене? Снова поток риторических вопросов (442 — два в одном стихе, 454 сл. — три). И вдруг все переворачивается в отношениях между братьями: теперь Менелай, осознав несоизмеримость своих желаний с жертвоприношением Ифигении, отговаривает Агамемнона от этого поступка и советует распустить войско (481–499), а тот, напротив, видит неизбежность «кровавого убийства дочери» (512).
Эта перемена в Агамемноне настолько неожиданна, что финал всей сцены некоторые критики признают за позднюю вставку; другие не отрицают ее «неожиданности», которую считают, однако, только первой в трагедии, сознательно построенной Еврипидом на «эффекте внезапности». Так, в недавно опубликованной статье об «Ифигении» одного немецкого филолога слова «внезапно» и «вдруг» повторяются (если я не пропустил чего-нибудь) не меньше 15 раз[258], - как будто Еврипид и вправду решил играть с аудиторией в загадки! Что же происходит на самом деле в трагедии?
Агамемнон видит, что попал в тупик. Отправляя первое письмо, он не сообразил, что Клитеместра не отпустит дочь одну: по греческим обычаям мать невесты должна была нести впереди свадебной процессии факел, освещая молодым дорогу в брачный покой. Как признает теперь сам царь, некое божество превзошло его в хитрости, и он придавлен ярмом неизбежности (443–445, 536 сл.). Агамемнон уверен, что с прибытием Ифигении в ахейский лагерь секрет, известный до сих пор, кроме него и Менелая, лишь Калханту и Одиссею, старанием этих двух человек, столь же тщеславных[259], как он сам, откроется всему войску (518–527). Именно Одиссей как опытный демагог, привыкший услуживать черни, собрав народ, натравит войско на Атридов, и тогда не избежать смерти не только Ифигении, но и самим братьям-полководцам, которых не спасут киклопические стены Аргоса! (528–535).
257
Мы пока оставляем в стороне значение трагической иронии, содержащейся в этих ожиданиях войска, а еще больше — в заключительных словах Вестника, торопящего приготовления к свадьбе (433–439).
258
Schmidt J.-U. Iphigenie in Aulis — Spiegel einer zerbrechenden Welt und Grenzpunkt der Dichtung? // Philologus 143,1999, S. 211–248.
259
Тщеславно (φιλοτιμον) все племя прорицателей, тщеславие (φιλοτιμια) владеет Одиссеем (520, 527).