«Как озабоченно ты смотришь, хотя должен радоваться при виде меня! — восклицает Ифигения. — …Вот я рад, так рад, видя тебя, дитя, — отвечает Агамемнон. — Зачем же льются из глаз твоих слезы? — Долгая нам предстоит разлука» (644, 649–651). «Далеко ли ты уйдешь, отец, оставив меня? — Настолько же далеко, насколько ты, дочь, уйдешь от отца. — Увы! хорошо было бы и мне плыть вместе с тобой! — И тебя ожидает плавание, чтобы ты помнила об отце. — Я поплыву с матерью или отправлюсь одна? — Одна, оставшись без отца и без матери» (664–669). Хотя Ифигения и признается, что не очень понимает, о чем говорит Агамемнон, смысл, который она вкладывает в его слова, понять не трудно: его долгое плавание — поход под Трою, ее — замужество. Что при этом на самом деле думал Агамемнон, было понятно только зрителю. Диалог этот — не первый знакомый нам образец двусмысленности, но нигде подобный прием не возбуждал столь тревожных ожиданий: как же будет царь выходить из безвыходного положения[266]?
Разговор с Ифигенией не оставляет Агамемнона равнодушным (ср. 681: «О грудь, о лицо, о золотые косы…»), так что он даже просит у жены прощения за свою сентиментальность, которую та толкует, естественно, как ожидание расставания с дочерью, уходящей в чужой дом (685–693). Дальше Агамемнон вынужден вернуться к своей прежней версии, чем возбуждает вопросы Клитеместры о происхождении Ахилла. Стихомифию между супругами по этому поводу (695–713) можно было бы считать достаточно искусственной (кто в Греции не знал родословной Ахилла?), если бы она не преследовала две цели: противопоставить счастливый брак Пелея и Фетиды предстоящему «супружеству» Ифигении и подготовить выход Ахилла после расставания Агамемнона с женой. Пока же царь ставит перед собой явно неосуществимую задачу: отправить Клитеместру домой, чтобы легче было совершить жертвоприношение. Все его доводы разбиваются о твердую решимость жены при выдаче дочери замуж нести самой, согласно обряду, свадебный факел; пусть Агамемнон командует на войне, в домашних делах хозяйка — жена (733–741). Снова аргосскому царю приходится признать, что его хитрость по отношению к родным так же безуспешна, как в отношениях с богами[267]. За советом он решает отправиться к Калханту, сознавая, что действие, угодное богине, для него оборачивается несчастьем (746–748)[268]. О чем Агамемнон собирается совещаться с Калхантом, не слишком понятно: отменить прорицание жрец не в состоянии, тем более что он один раз уже предоставил царю возможность выбора (89–93); приезд Ифигении Калхант может расценить только как желание последовать предсказанию в пользу войны с Троей. Не станет же он советовать отправить ее обратно? В дальнейшем никаких следов этого совещания обнаружить нельзя, так что придется признать эту мотивировку и в самом деле несколько искусственной и введенной только ради того, чтобы объяснить отсутствие Агамемнона в следующей затем сцене. Начинается она с прихода к его шатру Ахилла и имеет существенное значение для создания образа последнего, к чему мы со временем вернемся. Здесь нам важно, что с появлением сына Пелея, приходящимся почти ровно на середину трагедии[269], вновь всплывают две, самые важные в ней проблемы.
Во-первых, приход Ахилла не связан, по крайней мере в его глазах и в глазах его войска, с прорицанием, известным немногим. Его воинам наскучило бесплодное ожидание на берегу Еврипа и они, как теперь говорится, поставили перед ним вплотную вопрос: либо веди нас на Илион, либо уведи войско домой, где у многих остались семьи (804–808, 813–818), — и такое требование выставляется при том, что «не без воли богов, — по словам Ахилла, — на Элладу напало такое страшное желание войны» (808 сл.). Чтобы сделать окончательный выбор, — остаться или уйти, — Ахилл и разыскивает верховного предводителя, но вместо мужа навстречу ему выходит Клитеместра, которая приветствует Пелида как будущего зятя. Конечно, она оказывается в неловком положении, хотя Ахилл не придает этому большого значения: видимо, произошло какое-то недоразумение, которое надо выбросить из головы (849 сл.), а сам он все-таки хочет повидать Агамемнона и направляется ко входу в шатер, как путь ему преграждает уже знакомый нам Старый раб.
Здесь выясняется, какую вторую задачу ставил Еврипид перед сценой Ахилла и Клитеместры: раб сообщает им, что царь намерен принести в жертву дочь ради отплытия войска и что бракосочетание с Ахиллом — только предлог, чтобы заманить девушку в Авлиду (873–885). Теперь Ахилл, оскорбленный той ролью, которую ею заставили играть без его ведома, обещает сделать все для спасения царевны (что из этого получится, мы скоро увидим), а Клитеместре предстоит разговор с мужем без всяких околичностей. На этом последнем эпизоде с участием Агамемнона нам и предстоит сейчас остановиться подробнее, оставив пока без внимания долгий разговор Клитеместры с Ахиллом. Отметим только, что в предшествующем решительной встрече лирическом стасиме хор повествует о свадьбе Пелея и Фетиды (1036–1079), чем снова создается очевидный контраст мнимой свадьбе их сына[270], а завершает свою песнь обращением к судьбе Ифигении (ей уготована совсем другая свадьба) и размышлением о том, куда девались у людей стыд и доблесть, если сила — за нечестивым, а доблестью пренебрегают, беззаконие царит над законом, и все людские усилия направлены на то, чтобы не вызвать зависти богов (1089–1097)? Трудно удержаться от мысли, что в словах этих содержится прямая оценка задуманного жертвоприношения.
266
Ср. 536 сл.: «О я, несчастный, в каком безвыходном положении я нахожусь теперь по воле богов!».
269
Ахилл выходит на сцену на ст. 801, в сохранившимся тексте — 1629 стихов. Если же признать эксод со ст. 1532 поздним, а вместо него предположить монолог Артемиды (см. начало главы) длиной примерно в 50–60 стихов, то первоначальный объем трагедии можно постулировать в 1580–1590 стихов.
270
Построение этой пары строф приближается к рамочному принципу: υμεναιος («брак») в первом стихе и в последнем (1036, 1079).