Итак, сцена объемом почти в 300 стихов, протекающая между уходом и возвращением Агамемнона, начинается и кончается с постановки вопросов, имеющих к нему самое прямое отношение. В начале: из слов Ахилла получается, что даже в условиях жажды войны, охватившей Элладу, жертвоприношение Ифигении можно не совершать, если, конечно, отказаться от мысли о походе на Трою. В конце: совершивший его пойдет на акт бесстыдный, нечестивый, противозаконный, лишенный признаков доблести. Именно в этом собирается уличить мужа выходящая навстречу ему из шатра Клитеместра (1104 сл.)[271]. Что убедительного сможет возразить по поводу всего этого верховный предводитель ахейского войска?
Сначала, еще не услышав обвинения, Агамемнон говорит, продолжая ту двусмысленность, которой сопровождалась первая встреча с приехавшими женщинами: готово все нужное для брака, ритуальное омовение и зерно, жертвенные животные для заклания (1106–1113). Затем он пытается отвергнуть прямо поставленный вопрос Клитеместры: «Ты собираешься убить свою и мою дочь?» (1131), но чувствует себя крайне смущенно («О владычица судьба, и моя участь, и мой демон!», 1136; «Я погиб! Предана ей моя тайна!», 1140). Наконец, Агамемнон должен признать верность ее подозрений, чтобы «не прибавлять к несчастью бесстыдство, изрекая ложь» (1144 сл.). Теперь Клитеместра переходит в наступление с обличительной речью.
Ради чего Агамемнон обрекает на смерть свою дочь? Чтобы Менелай обрел Елену![272] Хороший ответ: выкупом за негодную женщину делать собственных детей! За ненавистнейшее существо отдать самое для нас дорогое! (1166–1170). Неужели боги могут благоволить к убийцам? Или мужа заботят только скипетр вождя и предводительство? (1189 сл., 1194 сл.). Если ахейцы так стремятся плыть во Фригию, пусть бросят жребий, чьей дочери надо умереть! Куда справедливее было бы принести в жертву за преступную мать Гермиону — дочь ее и Менелая, ради которого все затеяно (1197–1205). И в самом деле, какое отношение имеет Ифигения к браку Елены и Париса, обрекающему ее на смерть? — это признает сначала Менелай (494), потом спросит Ифигения (1236 сл.). «Несчастная Елена, из-за тебя и твоего брака такое великое испытание выпало на долю Атридов и их детей!» — поддержит мнение девушки хор (1253 сл.). И уже принявшая свое решение Ифигения напомнит, что это дочь Тиндарея стала причиной убийственной брани (1417 сл.).
Приведенным доводам Клитеместры предшествуют другие, относящиеся к ней самой, но на них мы остановимся позже, равно как и на мольбе присоединяющейся к ней Ифигении, — сейчас нас интересует реакция Агамемнона.
«Ответь мне на это, если я что-нибудь неправильно сказала», — требует Клитеместра (1206). Агамемнон молчит. «Послушайся ее, — присоединяется хор. — Прекрасно вместе спасать детей, Агамемнон. Против этого не возразит ни один человек» (1209 сл.). Агамемнон молчит и только после уже упомянутого монолога Ифигении отвечает краткой речью. «Я понимаю, что достойно жалости, а что недостойно. Я люблю своих детей и я не безумен. Страшно мне на это отважиться, жена, но страшно и не отважиться» (1255–1258). Дальше следует ссылка на огромность собравшегося войска, на невозможность взять Трою без жертвоприношения Ифигении и — в третий раз на протяжении трагедии — на охватившее людей безумство. В первый раз (411) это состояние характеризовалось относительно нейтральным словом «болезнь», во второй (808) — гораздо более энергичным понятием «страсть» (ερως), подобная неотвратимому половому желанию (ср. в гл. 1 об Этеокле), в третий раз образ еще больше усиливается: «Некая Афродита (т. е. опять же, неодолимое желание) охватила безумием (μεμηνε) эллинское войско — плыть как можно скорее в землю варваров» (1264 сл.)[273]. Если Агамемнон не последует прорицанию[274], то убьют и его, и жену с Ифигенией и Орестом, и оставшихся в Аргосе дочерей (1267 сл.), — он подтверждает уже однажды высказанное опасение (531–535). Наконец в самых последних, уже знакомых нам стихах он обращается к мысли о свободе Эллады, которая сводится к тому, чтобы варвары не похищали греческих жен (1273–1275).
272
Гибель Ифигении ради жены Менелая — традиционный мотив, которого Еврипид придерживался и раньше: Андр. 624–626; Эл. 1024–1029; Ор. 647–650.
273
Масса войска, «толпа» (οχλος, 735, 1030), вообще не вызывает симпатии у Еврипида. Клитеместра называет ее «неуправляемой» (αναρχον, 914; ср. Гек. 607 сл.) и в другой раз подтверждает эту мысль: «Множество (народа) — ужасное зло» (1357; ср. Ор. 772).
274
Каким образом прорицание стало известно всему войску, до конца трагедии остается не ясным. Видимо, надо принять это за совершившийся факт, без которого Агамемнону было бы трудно строить защиту.